Юрий Буйда - Казанский вокзал

- А этот уже наобедался? - Сняв форменную фуражку, сержант брезгливо переступил через лежавшего на полу мужчину. - С такими вот и погоришь, Пицца. Что у него с башкой?

- Ударился. - Пицца вытащила из-под стола табуретку и придвинула к Алеше тарелку с холодным мясом.

- Мишутка где? - спросил Силис, чокаясь с Овсенькой. - Со здоровьицем!

- Тут он, живой-здоровый. - Старик с любовью смотрел на милиционера. - Хороший ты, Алеша, человек, правда!

- А я с тобой и не спорю, - усмехнулся Силис. - Тебе кто морду набил?

Синди пьяно погрозила ему пальцем:

- Я попала в автомобильную аварию, товарищ сержант!

- Это не авария, это ручная работа, - без улыбки возразил Алеша. - Про Громобоя слыхали? Помер. Целый день на тротуаре провалялся, только сейчас за ним выехали...

- Помянем Громобоя! - предложила Барби, уже забывшая о чесноке. - Ну и сволочь он был!..

Мужчина на полу зашевелился и с рычанием сел. Обвел шальным взглядом компанию - и вдруг заорал во всю глотку:

О чем задумал, Громобой,

Иль ты боишься смерти?

Пицца захохотала дурным голосом, а мужик продолжал:

Ты будешь счастлив двадцать лет,

Я слова не нарушу,

А ровно через двадцать лет

Отдашь свою ты душу!..

Синди и Барби зааплодировали.

Взял в руку финское перо

И кровью расписался...

И так же внезапно, как начал, мужик оборвал песню и схватился за голову:

- Вот гады! Ну гады же! Глянь, что там у меня?

Пицца презрительно скривилась.

- Ничего. Дурная башка только.

Барби протянула ему стакан:

- Поправь головку, лох.

Он не раздумывая проглотил содержимое стакана и уставился на костлявые коленки Барби.

- Я не лох. - Встал - головой под потолок. - Я русский человек. И исключительно православный!

- И как тебя такого уработали? - задумчиво проговорила Синди. - Ну, ладно, топай отсюда. Живой - и слава Богу.

Он посмотрел на нее своими маленькими бараньими глазами и вдруг по-детски улыбнулся. Достал из кармана бумажник, не глядя вынул купюру (единственную, оставленную ему Синди).

- Я угощаю, девушки. - Развел руками: - Извини, сержант. Они меня от смерти спасли. Я правильно говорю? Я человек исключительно благодарный! За мой счет, девушки.

Женщины переглянулись.

- Ладно, сядь! - велела Синди. - У нас и без тебя есть что выпить. Тебя как звать, облом?

- Гордым именем Иван. - Скинув пальто на кучу старого тряпья в углу, где Пицца хранила прокатные костыли, Иван сел рядом с Барби, которая сонно шевелила губами и кивала стакану. - За кого пьем? За меня?

И засмеялся собственной шутке. Глаза его, однако, не смеялись.

- За Громобоя, - сказал Овсенька. - Помер который.

- Хороший был человек, - с чувством проговорил Иван, наливая в стаканы и глядя на женщин блестящими глазками. - Громо-бой! В самом деле Громобой?

Синди вяло махнула рукой:

- Да куда ему... Обыкновенный чокнутый. А как выпьет, совсем дурак дураком. - Хрипло хохотнула. - Все Бога ждал!

- Бога?

- Ну. Как найдет на него - шел на платформу и ждал поезда, на котором Бог приедет. Иисус Христос. Наплачешься с дураком... Стоит на платформе, весь как на иголках, прыгает на своем костылике, шею тянет - ждет. Христа- с поезда! Пассажир Христос! А поезд подойдет - начинал метаться, выглядывать, пассажиров за руки хватал: а вдруг этот... или тот? А может, кто видал его? Это Бога-то? - Синди так похоже изображала ужимки Громобоя, что даже Алеша Силис заусмехался. - Я ему говорю: дура пьяная, не ездят Христы на поездах. Да и как же ты его не узнаешь в толпе, если он вдруг и правда явится? Ведь Бог... А он мне: а как же его узнать? На нем погоны, что ли? Ведь он и тогда явился не в царской короне, а как все, и поначалу его никто не признал, и били, и казнили, а если б признали, разве отважились бы казнить?

Овсенька, подавшись вперед, замотал головой:

- Дурак он, девонька, Громобой твой, прости, Господи... Это не мы Бога, а нас Бог будет искать, и найдет обязательно. Как же мы его не узнаем, если он придет нас спасти? Узнаем, конечно. Он либо знак подаст, либо еще как...

Алеша Силис холодно посмотрел на старика:

- Интересный вы народ: все хотят за копейку спастись. - В голосе его звучало незлое презрение. - Да чтоб спастись, надо делать что-нибудь. А вы что делаете? Ты на метро с Мишуткой катаешься, эти блядуют да воруют... За это спасать?

- А по-твоему, как в магазине должно быть? Заплатил - получи товар? На хрена такой Бог? - проворчала Пицца, которая несколько раз в году ходила в Елоховскую, после чего запиралась в вагончике и два-три дня кряду пила вчерную.

- Ну, хотя бы верить надо, - продолжал Алеша уже с раздражением. - А кто верит? Ты, что ли? Или ты? Да ты даже не знаешь, кто такой Бог!

Пицца оскалилась:

- Кабы знала, то и не верила бы.

Иван поднял ручищи, призывая к спокойствию.

- Братцы, братцы, послушайте! Я много когда-то читал... сейчас, правда, бросил... но люблю про это поговорить... Я же исключительно русский человек! А когда русский человек про это говорит? На бегу, в пивнушке, по пьянке, впопыхах - милое дело! Только и это надоедает. Братцы! Конечно, спасемся. В говне по уши живем, бездельничаем - это правда, сержант тут в точку: недостойны. Но ведь были бы достойны - тогда кому Бог нужен? Достойным Бог не нужен, он нам нужен. - Иван с грохотом опустил руки на стол.- Все равно спасемся, православные! Русь никогда ничего не делала, да по-настоящему, как в книгах, никогда и не верила, а - спасалась, и мы спасемся!..

- То другая Русь была, - возразил Алеша.

- А Русь всегда другая! - Иван счастливо засмеялся. - Одни про нее одно, другие - другое, а она все равно - третья! Все равно - другая! И насрать! Ура! Наливай!

Алеша со вздохом надел фуражку.

- Ладно, дед, пошли - пацану домой пора.

У выхода из подземного перехода стояла машина скорой помощи. Угрюмые усталые санитары молча и деловито упаковывали в полиэтиленовый мешок скрюченное нагое тело Громобоя. Чуть поодаль тлел костерок. Овсенька пнул дымящийся башмак - все, что осталось от нищего с честно отрубленной ногой, - и поспешил за Алешей и Мишуткой, которые уже скрылись под железнодорожным мостом.

В воняющем мочой и табаком вагоне народу было мало. Алеша дал мальчику шоколадку, и тот принялся ее бережно кусать, держа над раскрытой ладонью, чтобы крошки не пропадали.

- Кончал бы ты с этим, - сказал Алеша, когда электричка тронулась в сторону Курского вокзала. - Таскаешь пацана с собой - зачем? Либо потеряется, либо потеряешь. А как он расскажет, где живет? Ведь он и писать не умеет...

Овсенька кивнул:

- Прав ты, конечно, Леша. А что же делать? Я бы в деревню с ним уехал, да ведь померла моя деревня, мне говорили, нету ее больше. Значит, тут доживать надо. - Он со вздохом достал из кармана полупустую бутылку. - Будешь? Давай, давай, сынок, у тебя ведь тоже душа есть, я знаю, Леша...

- Чего ты знаешь? - Силис сердито поправил фуражку и, оглянувшись на дремлющих пассажиров, быстро глотнул из бутылки. - Все, остальное ты сам, я в форме.

Овсенька выпил и спрятал бутылку в карман.

Грохнув дверью, в вагон ввалился продавец с лакированной книжкой в руке.

- Любовный роман для взрослых Эмануэль! - скучно возгласил он. - В твердом прошитом переплете... кто интересуется, может полистать, ознакомиться...

Овсенька встрепенулся, полез в карман за деньгами.

- Давай купим, Алеша, почитаем... - Вынул десятидолларовую бумажку.Молодой человек!..

Силис выхватил у него купюру, зашипел:

- Совсем сдурел! Книжка понадобилась! На эти деньги Мишутке можно ботинки купить, дурила!

Овсенька виновато улыбнулся.

- Откуда у тебя доллары?

- Синдюшка дала.

- Спрячь и никому не показывай. Народ сейчас такой, что и за рубли убьют. И внучке не показывай - отберет.

- Отберет, - с улыбкой согласился Овсенька. - Леш, может, возьмешь их у меня? Не умею я с ними...

- Ладно, давай. Поменяю - верну.

Когда подъезжали к Бутову, Мишутка слизывал с ладони последние шоколадные крошки.

Жена встретила Алешу в полупрозрачном халатике.

- Опять своего Овсеньку провожал? - насмешливо спросила она, подставляя щеку. - Филантроп.

За ужином Алеша нехотя ковырял вилкой мясо и думал о Мишутке и о своей жизни с Женей. Детей у них не было, хотя жена давно лечилась. Она была красива волнующей кошачьей красотой, и Алеша терял голову, когда она, капризно изгибаясь всем своим гладким ленивым телом, манила его пальчиком в постель. Женился он на ней по любви, хотя его отец был против: А что ты о ней знаешь, парень? Знаешь, чем она до тебя занималась? Алеша догадывался, но говорить об этом не хотел, боясь деталей и подробностей. Однажды набросился на ее лечащего врача, который сказал ему: Что ж делать, Алексей Сергеевич, если ее матка так привыкла к абортам, что уже не держит плод? Он боялся говорить обо всем этом и с Женей, хотя она как-то сказала: Если хочешь, все расскажу... Он хотел, очень хотел, но не мог в этом признаться. Догадывался, что долго жить без детей, одной любовью, - а жену любил зоологически, - невозможно. В самой глубокой глубине его души таилась до поры мысль о том, что однажды он скажет жене все, все, все, - и Алеша ненавидел эту мысль и себя, и даже плакал тайком от Жени, и давил эту мысль, как давят башмаком тлеющий окурок... Набравшись смелости, предложил ей усыновить Мишутку, но она лишь чуть-чуть приподняла красивую бровку и пропела: Припадочного? Глухонемого? Не люблю цепных детей... И больше он таких разговоров не затевал.