Ольга Трифонова - Единственная

Мать действительно не любила Федю, её коробило все: как он ест, как ходит, как молчит. А ведь это она, зная его ранимость, его деликатнейшую душевную организацию не уберегла сына от фронта. Федя был рожден для кабинетных занятий, жизнь пугала его ещё в раннем детстве. Надежда помнила, как он плакал, вернувшись из зоопарка — жалел зверей.

Дети всегда были безразличны матери. Она часто подбрасывала их добрым хорошим чужим людям, Надежда подолгу жила у Ржевских, Анна у нищих родственников отца или у бабушки в Дидубе. И как можно было разрешать шестнадцатилетней девочке жить у какой-то подруги неделями? Но вряд ли могла запретить, если б даже захотела. Во-первых они уже были мужем и женой, во-вторых Надежда всегда всё решала по-своему. С четырнадцати лет она вела хозяйство, а во время «убёгов» матери с очередным «другом» распоряжалась бюджетом.

Вот и теперь — по-своему. Вернее — по совету сухопарого доктора Стары.

Доктор Стары считал, что ей будет очень полезен курс грязей в соседнем Мариенбаде, а главное (маленькая заминки) консультация с несравненным, непревзойденным, учеником самого Карла Густава Юнга господином Менцелем, «нервная система у Вас, фрау Айхгольц весьма подорвана и прием стимулирующих препаратов делает Вас слишком зависимой, усугубляя Ваши проблемы». В общем, Стары её разгадал. Ну что ж — предлог для побега. Именно то, что влекло всю жизнь — побег. О Мариенбаде рассказывал Алексей Максимович. Он с Максимом и Тимошей бывали там много раз, прелестный маленький городок в горах, там бывали на водах из русских — Гончаров, Гоголь, Лесков, кто-то ещё, а из немцев — сам Великий Гёте. Лучшая гостиница так и называется «Веймар». Воды и грязи очень хороши, кухня отменная, климат для легочников идеальный. А ведь доктор Иссерсон говорил, что у неё застарелый бронхит, ах, причем здесь бронхит — нужно одиночество, нужно разобраться во всем, что тринадцать лет пластами складывалось на дне её сознания, на дне души и теперь по ночам поднимается удушьем.

Она сидела на чугунной скамье и ждала поезда на Мариенбад. Привычно ломило в затылке. Было душно, влажно, совсем как в Батуме. Нелюбимом Батуме с отвратительными мохнатыми пальмами, с запахом горелого мяса. Она вообще не любила Грузию, но скрывала это. Здесь все другое, только голова болит так же сильно, да ещё эти приливы.

Ранний климакс. Это для неё — большое везение: никаких абортов и больше… никаких детей. Все силы, все время — учебе, семье и партии, перед отъездом был обычный неприятный разговор с Иосифом; она сказала, что образовательный уровень среди беспартийных ответственных работников выше, чем среди членов РКП-бе.

— Откуда тебе это известно? — тотчас с подозрительным прищуром.

— Готовилась к экзамену прочитала брошюру о Госаппарате.

— Ну и что ты вычитала в этой брошюре? — он презрительно подчеркнул «ю».

— Например, в Наркомате внешней торговли почти девяносто процентов специалистов с высшим образованием и почти все беспартийные, а вот члены коллегии все партийные, но с высшим образованием только сорок процентов, а десять процентов — вообще с низшим.

— Интересная брошюра. Что ещё ты там вычитала?

Ну вот со стажем до семнадцатого года вся коллегия, а костяк рефе — ренты, инспектора, инструкторы если и вступили, то после двадцатого Нужно привлекать молодых женщин: в партию, в учебные заведения.

— Как всегда из объективных цифр ты делаешь неправильные выводы. Нужно совсем другое. Партии нужна чистка.

К перрону подошёл очень смешной поезд: маленький паровоз и три вагона. Из первого стали выходить чинно бойскауты в голубых рубашках и серых бриджах. Построились на перроне парами и двинулись вслед за высоким носатым, одетым как и ребята, вожатым. Отряд подошёл к проходу — выходу в город, мальчики, как по команде, начали солидно прощаться, благодарить вожатого. Одинаково вскинув плечи, поправили рюкзаки и ушли по домам.

Она попыталась представить что бы творил Вася в такой ситуации: никакого строя, громкие выкрики, кривлянье, рюкзак волочится по земле. Одна надежда на Александра Ивановича Муравьева — нового воспитателя Васи. Он тоже устраивает Васе и Томику рыбалки, ночевки в шалаше, походы за орехами, грибами; разведение кроликов, ежи, ужи… Главное что сделала для своих детей — нашла им хороших воспитателей, но с Васей трудно всем, иногда он просто невыносим, тайком бьет и мучает Светлану, а Иосиф в ответ на требования унять паршивца — только улыбается и предлагает мальчишке папиросу.

«О, Господи!» — она даже поморщилась и, прогоняя нерадостную картину и горькую мысль о том, что видит в своих детях только дурное, поднялась со скамьи. Тотчас подошёл дежурный по перрону и сказал, что пора садиться в вагон. Поезд отправится через столько-то минут, с числительными у неё всегда были трудности.

Промелькнули какие-то домики, сады, полные золотых и лиловых плодов, и за окнами встал, пронизанный дымными лучами, лес, Она приникла к окну. Паровозик, тревожно вскрикивая карабкался в гору. Ветки орешника вскакивали на ходу в открытое окно и тут же выпрыгивали.

И так же весело выпрыгнула из головы боль, выпрыгнула прямо в окно и покатилась под откос в быструю неширокую речку. За речкой нежно круглились холмы — совсем как в Кахетии.

Надежда высунулась из окна почти до пояса и крикнула вслед боли «Э-ге-гей!» В вагоне она была одна, паровозик ответил ей коротким посвистом. Он, очевидно, принял её крик за одобрение и прибавил ходу. Он явно нервничал, этот маленький паровозик, взобравшись так высоко. Но деваться было некуда — только вверх, и он, посвистывая, скрипя какими-то железными колодками, вполз в тоннель, которого, конечно, боялся, На несколько минут стало темно. Идеальная темнота. Надежда дотронулась ладонью до лба, щёк, глаз и засмеялась.

Такое же чувство беспредельной свободы и беспредельного счастья она испытала двенадцать лет назад и тоже в поезде. Но только тогда был не тоннель, а бесконечный гремящий мост над Волгой. Ей было семнадцать, она ехала на Гражданскую войну, стояла у открытого окна, смеялась, пела, кричала, и никто ничего не слышал: всё заглушал грохот моста. И было чудо: она услышала тихое «Татька! Моя Таточка!» Иосиф стоял рядом. Захотелось повиснуть на шее, завизжать от счастья, ощутить его руки. Они были разными — его руки: правая — сильная и смелая, левая — нежная и робкая. Она больше любила правую, но скрывая это, целовала всегда левую. Потом он как-то укорил её своим унижением, ведь левая была суховата и чуть короче. Он никогда не понимал её, потому что в любом поступке, в любом движении души видел дурное. Впрочем, это относилось ко всем, даже к матери. Там не без основания подозревалась великая гордыня. Исключения? Пожалуй Вячеслав Михайлович и этот, что приползает время от времени из Грузии, этот мингрел с жабьим ртом — Берия.

А тогда в том бесшабашном поезде они любили друг-друга, любили очень сильно, и она старалась не вспоминать несчастное лицо отца на перроне и истерический шопот матери: «Какая же ты дура! Ты ещё пожалеешь много, много раз!»

Любимое пророчество.

Конец ноября, семнадцатый год, улицы перестали убирать и — невероятная грязь, месиво грязного снега. Когда вышла из клиники Вилье, дорогу преградила процессия — красные и черные флаги — похороны. Подумалось дикое: надо прибавить ещё одну безвинную, никому не ведомую жертву…..

Шестнадцать лет и первая взрослая тайна, первая взрослая ложь. Иосиф днями и ночами пропадает то в типографии, то в Таврическом, Они встречаются на квартире её подруги богатая буржуазная квартира, хозяева уехали в Финляндию, переждать «беспорядки», ей поручили огромного сонного кота Арсения и два фикуса. Девятая Рождественская, а они жили на Десятой. Он вызывал её к телефону, что был внизу у швейцара, и она мчалась стремглав. И вдруг всё кончилось: ни звонков, ни неожиданных ночных приходов в их дом. В ЕГО комнате, которую она так любовно прибирала и украшала живёт Владимир Ильич. Но это раньше — летом, а тогда в ноябре она закрывала лицо от оплеух тоненькой книжечкой в красном переплёте: томик Брет Гарта — «Библиотека современного романа». «Пионер Запада» на немецком, издательство Энгельборна. Это были чудные книжки с изящнейшим готическим шрифтом. Их покупал для неё на Литейном Фёдор.

Мать била вроде бы за то, что запропастилась куда-то на целый день, будто не она отдала её четырёхлетнюю полузнакомым людям почти на год, будто не бросала их одних и в пятнадцатом, и в шестнадцатом. Но ей тогда было всё равно и даже не стыдно перед прислугой Паней.

Вот и первая станция. Аккуратное солидное здание вокзала. На фронтоне портрет Массарика в неизменных пенсне и конфедератке. Маленькая девочка в клетчатом платьице с фартучком, с плетёной корзинкой в тонкой ручке — ну точь в точь Красная Шапочка, машет кому-то, кондуктор подсаживает её на ступеньку.