Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах - Дмитрий Владимирович Бавильский

А то и вбок. Тоже ведь интересно. Однажды в боку

У каждого автора своя специализация – Генри Мортон заходит в Италию через историю и религию, Павел Муратов – со стороны искусства. Елена Костюкович лучше всего знает итальянскую кухню, Андрей Бильжо – венецианские рестораны.

Моя главная самоназначенная тема – особенности восприятия современного человека, цепляющегося за всевозможные неочевидности.

Про неполноту и субъективность я уже упоминал. Но есть ведь и вовсе неконтролируемые, долгоиграющие (или, напротив, максимально кратковременные) эффекты, которые необходимо зафиксировать – так как и в них есть урок, а также некоторая польза.

Восстанавливая и реконструируя подспудные течения, управляющие своими извилинами (самое важное здесь – не только уметь отлавливать «фигуры интуиции», а также точечно формулировать, но и ставить эксперименты на себе), достраиваешь не только собственную реальность, но и окружающую реальность тоже, начиная понимать, на что следует делать поправки.

На какие такие процедуры субъективности…

…Дорожный сюжет непредсказуем и превращает путевой дневник в подвид экзистенциальной прозы, способной начинаться и притормаживать в любом месте.

Италия, таким образом, не цель, но средство, выполняющее роль внешней рамы – это она задает всем понятные «правила игры», которые можно не объяснять, как и сведения, почерпнутые из интернета. Камни Италии

Впечатление быстро каменеет. Работа с восприятием связана не только с его изощрением, но и с быстротой ловли.

Художник Дмитрий Врубель рассказывал мне, что «Евангельский проект» не мог появиться у него даже на полгода раньше, так как в России тогда не существовало платежных систем, позволявших покупать ежедневное фотографическое сырье для рисунков у агентства «Рейтер». Художественный проект возник у Дмитрия в конкретный момент, когда технологии совпали не только с его желанием, но и с возможностями.

Некоторые формы актуального искусства идут вслед за развитием технологий. Так, «Твиттер» позволяет делать непосредственное и при этом формально законченное высказывание «не отходя от кассы»: прямо тут же. Пропуская все промежуточные стадии, вроде набросков в блокноте или же ожидания, когда, вернувшись домой, сядешь за стол и развернуто зафиксируешь то, что увидел, почувствовал.

Впечатление быстро каменеет – таково его родовое свойство; оно не может долго оставаться свежим. Чем быстрее ты его схватишь, тем точнее и четче оно будет влиять на читателя.

В этой книге впечатление от каждого города проходит три стадии: каждый день начинается с информационного сырья – твитов, исполняющих роль ежедневного либретто, затем вечерних и более развернутых записей, сохраняющих непосредственность, и затем, наконец, самых поздних рефлексий, записанных постфактум, уже после возвращения.

Мне самому интересно увидеть, как эмоции и мысли, все сильнее отчуждаясь от повода (и при этом теряя все больше и больше «влаги первотолчка», таким образом превращаясь в консервы), формируют окончательное, каноническое восприятие, в конечном счете превращающееся в воспоминание. Смерть неизбежна

Конечно, любые события и впечатления российского человека за границей напрямую связаны с родиной; даже если она нигде не упоминается, то обязательно подразумевается. Всегда.

Впервые я подумал об этом, когда читал книгу художника Владимира Яковлева «Италия в 1847 году», которую, между прочим, Муратов числил в предшественниках.

Когда небо было не по-римски серо, а жаркое твердо, как солдатское сердце, мы вздыхали о сумрачном отечестве. Впрочем, беседа редко касалась вопросов общественных и политических. Бороды собеседников, хотя и напоминали то социалистов, то афинских мудрецов, были чисто артистического стиля. Из-за очарований римского неба, из-за ватиканских чудес пластики, из-за картин великих мастеров и одни художники не замечают здесь черных, безобразных когтей папской сбирократии. Кругом общественный дух в страшном угнетении, скованы все благородные порывы, заклепана живая речь, сыщики мысли, политические и церковные, преследуют ее на самом дне души, а артисту дышится в Риме как-то легко. Привыкнув витать в рафаэлевском небе, он прощает католицизму даже все его полуязыческие проделки за великолепие обстановки⁸.

Яковлев настолько захвачен изучением и описанием культурных объектов, что практически никогда не вспоминает о России, впрочем, неизбывно нависающей над ним отсроченной расплатой.

Изобретающий новый дискурс (точнее, переносящий его на поле русскоязычной культуры), Яковлев, совсем как лесковский Левша («ружья кирпичом не чистить»), пишет на родину важные, с его точки зрения, промежуточные подробности.

Детальность его литературной грезы выдает внутренний надрыв планового бегства. Степень надрывности. Это Джон Рескин может месяцами сосредотачиваться на капителях и фризах Венеции, зарисовывая архитектурные детали в блокнот. Владимиру Яковлеву важно перенести на родину всю красоту итальянских лесов, полей и рек.

О России и ее березках в этом случае можно уже не упоминать: неотменяемая и неизменная, она и так встает в этой книге во весь свой колоссальный рост, заслоняя любые неземные пейзажи. Делая их умозрительными. Заочными.

Смерть неизбежна–2

В том же уже цитированном письме Блок пишет матери:

Милан – уже 13-й город, а мы смотрим везде почти все. Правда, что я теперь ничего и не могу воспринять, кроме искусства, неба и иногда моря. Люди мне отвратительны, вся жизнь – ужасна. Европейская жизнь так же мерзка, как и русская, вообще – вся жизнь людей во всем мире есть, по-моему, какая-то чудовищно грязная лужа…<…>

Единственное место, где я могу жить, – все-таки Россия, но ужаснее того, чтó в ней (по газетам и по воспоминаниям), кажется, нет нигде. Утешает меня (и Любу) только несколько то, что всем (кого мы ценим) отвратительно – все хуже и хуже.

Часто находит на меня страшная апатия. Трудно вернуться, и как будто некуда вернуться – на таможне обворуют, в середине России повесят или посадят в тюрьму, оскорбят, – цензура не пропустит того, что я написал…⁹

Нынешняя греза об Италии приняла массовый, затяжной, едва ли не болезненный характер. Точно все дороги по-прежнему ведут в Рим и никуда более. Ну, может быть, еще в Венецию, Флоренцию, Милан и Неаполь.

Чем несвободнее и сложней становится жизнь в отечестве нашем, тем сильней воспаляются грезы об удивительном крае, идеально сочетающем природу, искусство с возможностью внутреннего покоя, будто бы приближающего нас к себе.

Или же к тому, что мы о себе думаем.

ДО

У поэзии и путешествия одна природа, одна кровь (я повторяю это вслед за Бодлером), и из всех действий, на какие способен человек, лишь они, быть может, вполне осмысленные, лишь они имеют цель…

Ив Бонфуа. Из