Михаил Шолохов - Тихий Дон

Их было семь человек. Все они – жители окрестных хуторов – обосновались в дубраве с осени прошлого года, когда началась мобилизация. Жили в просторной землянке по-хозяйски домовито и почти ни в чем не нуждались. Ночами часто ходили проведывать семьи; возвращаясь, приносили хлеб, сухари, пшено, муку, картофель, а мясо на варево без труда добывали в чужих хуторах, изредка воруя скот.

Один из дезертиров, некогда служивший в 12-м казачьем полку, опознал Григория, и его приняли без особых пререканий.

Григорий потерял счет томительно тянувшимся дням. До октября он кое-как прожил в лесу, но когда начались осенние дожди, а затем холода – с новой и неожиданной силой проснулась в нем тоска по детям, по родному хутору…

Чтобы как-нибудь убить время, он целыми днями сидел на нарах, вырезывал из дерева ложки, выдалбливал миски, искусно мастерил из мягких пород игрушечные фигурки людей и животных. Он старался ни о чем не думать и не давать дороги к сердцу ядовитой тоске. Днем это ему удавалось, но длинными зимними ночами тоска воспоминаний одолевала его. Он подолгу ворочался на нарах и не мог заснуть. Днем никто из жильцов землянки не слышал от него ни слова жалобы, но по ночам он часто просыпался, вздрагивая, проводил рукою по лицу – щеки его и отросшая за полгода густая борода были мокры от слез.

Ему часто снились дети, Аксинья, мать и все остальные близкие, кого уже не было в живых. Вся жизнь Григория была в прошлом, а прошлое казалось недолгим и тяжким сном. «Походить бы ишо раз по родным местам, покрасоваться на детишек, тогда можно бы и помирать», – часто думал он.

На провесне как-то днем неожиданно заявился Чумаков. Он был мокр по пояс, но по-прежнему бодр и суетлив. Высушив одежду возле печурки, обогревшись, подсел к Григорию на нары.

– Погуляли же мы, Мелехов, с той поры, как ты от нас отбился! И под Астраханью были, и в калмыцких степях… Поглядели на белый свет! А что крови чужой пролили – счету нету. У Якова Ефимыча жену взяли заложницей, имущество забрали, ну, он и остервенился, приказал рубить всех, кто Советской власти служит. И зачали рубить всех подряд: и учителей, и разных там фельдшеров, и агрономов… Черт-те кого только не рубили! А зараз – кончили и нас, совсем, – сказал он, вздыхая и все еще ежась от озноба. – Первый раз разбили нас под Тишанской, а неделю назад – под Соломным. Ночью окружили с трех сторон, оставили один ход на бугор, а там снегу – лошадям по пузо… С рассветом вдарили из пулеметов, и началось… Всех посекли пулеметами. Я да сынишка Фомина – только двое и спаслись. Он, Фомин-то, Давыдку своего с собой возил с самой осени. Погиб и сам Яков Ефимыч… На моих глазах погиб. Первая пуля попала ему в ногу, перебила коленную чашечку, вторая – в голову, наосклизь. До трех раз падал он с коня. Остановимся, подымем, посадим в седло, а он проскачет трошки и опять упадет. Третья пуля нашла его, ударила в бок… Тут уж мы его бросили. Отскакал я на сотенник, оглянулся, а его уже лежачего двое конных шашками полосуют…

– Что ж, так и должно было получиться, – равнодушно сказал Григорий.

Чумаков переночевал у них в землянке, утром стал прощаться.

– Куда идешь? – спросил Григорий.

Улыбаясь, Чумаков ответил:

– Легкую жизню шукать. Может, и ты со мной?

– Нет, топай один.

– Да, мне с вами не жить… Твое рукомесло, Мелехов, – ложки-чашки вырезывать – не по мне, – насмешливо проговорил Чумаков и с поклоном снял шапку: – Спаси Христос, мирные разбойнички, за хлеб-соль, за приют. Нехай Боженька даст вам веселой жизни, а то дюже скучно у вас тут. Живете в лесу, молитесь поломанному колесу – разве это жизня?

Григорий после его ухода пожил в дубраве еще с неделю, потом собрался в дорогу.

– Домой? – спросил у него один из дезертиров.

И Григорий, впервые за все время своего пребывания в лесу, чуть приметно улыбнулся:

– Домой.

– Подождал бы весны. К Первому маю амнистию нам дадут, тогда и разойдемся.

– Нет, не могу ждать, – сказал Григорий и распрощался.

Утром на следующий день он подошел к Дону против хутора Татарского. Долго смотрел на родной двор, бледнея от радостного волнения. Потом снял винтовку и подсумок, достал из него шитвянку, конопляные хлопья, пузырек с ружейным маслом, зачем-то пересчитал патроны. Их было двенадцать обойм и двадцать шесть штук россыпью.

У крутояра лед отошел от берега. Прозрачно-зеленая вода плескалась и обламывала иглистый ледок окраинцев. Григорий бросил в воду винтовку, наган, потом высыпал патроны и тщательно вытер руки о полу шинели.

Ниже хутора он перешел Дон по синему, изъеденному ростепелью мартовскому льду, крупно зашагал к дому. Еще издали он увидел на спуске к пристани Мишатку и еле удержался, чтобы не побежать к нему.

Мишатка обламывал свисавшие с камня ледяные сосульки, бросал их и внимательно смотрел, как голубые осколки катятся вниз, под гору.

Григорий подошел к спуску, – задыхаясь, хрипло окликнул сына:

– Мишенька!.. Сынок!..

Мишатка испуганно взглянул на него и опустил глаза. Он узнал в этом бородатом и страшном на вид человеке отца…

Все ласковые и нежные слова, которые по ночам шептал Григорий, вспоминая там, в дубраве, своих детей, сейчас вылетели у него из памяти. Опустившись на колени, целуя розовые холодные ручонки сына, он сдавленным голосом твердил только одно слово:

– Сынок… сынок…

Потом Григорий взял на руки сына. Сухими, исступленно горящими глазами жадно всматриваясь в его лицо, спросил:

– Как же вы тут?.. Тетка, Полюшка – живые-здоровые?

По-прежнему не глядя на отца, Мишатка тихо ответил:

– Тетка Дуня здоровая, а Полюшка померла осенью… От глотошной. А дядя Михаил на службе…

Что ж, вот и сбылось то немногое, о чем бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына…

Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром.

Атаманец – казак Атаманского полка, гвардеец.

Бабайки – весла.

Будылья – стебли.

Валух – выхолощенный баран.

Вахли – сетка, в которой носят сено.

Веретенка – небольшая стерлядь.

Верхи – верхом.

Взгальный – взбалмошный, сумасбродный.

Виё – дышло в бычачьей упряжке.

Вназирку – не теряя из виду.

Вовзят – совсем, вовсе.

Водворка – дочь, за которую в дом принимают зятя.

Вот так голос! – Вот так так! Вот это да!

Вязы – шея.

Гас – керосин.

Грохот – большое ручное решето для подсевки зерна.

Дрям – хворост, валежник.

Дудак – дрофа.

Ерик – ручей.

Живцы – треноги.

Жменя – горсть.

Завеска – фартук.

Заноза – стержень, который замыкает шею вола в ярме.

Зимовники – хутора в коневодческих районах, где зимовали с лошадьми.

Каймак – сливки с топленого молока.

Каков голос! – Каково!

Калкан – жировой нарост на шее, загривке у животных.

Карша – коряга.

Кляч – крученая (из хвороста) петля.

Кобаржина – острая хребтина.

Кошевки – род саней.

Крыга – льдина.

Куга – болотное растение; осока.

«Кугарь», «куга зеленая» – прозвище молодых казаков. Стебель и листья куги – ярко-зеленого цвета.

Кулага – лапша с сушеной вишней.

Лазоревый цветок – так называют на Дону дикорастущий тюльпан.

Лохуны – лохмотья.

Лунки – выкормка лошадей на подножном корму.

Макуха – жмыхи.

Маштак – крепкая, малорослая лошадь.

Мирошник – мельник; работник на мельнице.

Музга – небольшое озерцо, болотце в степи.

Налыгач – часть воловьей упряжи, род повода; веревка, привязанная концами к рогам волов.

Наслуз – пропитанный водою снег.

Обыденки – один день; в тот же день.

Односум – товарищ в походе, сослуживец.

Отвод – место, отведенное под попас жеребцов с матками.

Пеши, пешки – пешком.

Пешня – железный лом с деревянной рукоятью.

Пичкатые сани – розвальни.

Пластуны – в царской армии так назывались пешие казачьи части.

Подземка – низенькая печурка; подземку часто делают под кроватью, с дымоходом под полом.

Полипоны – кличка старообрядцев.

Поречье – пушной водяной зверек; норка, выдра.

Почунеть – опомниться, очухаться.