Максим Горький - Жизнь ненужного человека

Евсей тоже встал со стула и уверенно повторил сказанное им Маклакову:

- Как только устроится новая жизнь, я тихонько займусь торговлей. Уеду в другой город. Деньги у меня накоплены, рублей полтораста...

Писатель медленно повернулся к нему.

- Так! - сказал он. - У вас нет каких-либо других желаний?

Климков подумал и ответил:

- Нет...

- А вы верите в новую жизнь? Думаете - устроится она?

- Да как же, - если весь народ хочет этого?.. А что? Не устроится?

- Я ничего не говорю...

Он снова отвернулся к окну, расправил усы обеими руками и помолчал. Евсей, ожидая чего-то, стоял не двигаясь и прислушивался к пустоте в своей груди.

- Скажите мне, - спросил писатель негромко и медленно, - вам не жалко тех людей, - девушку, брата, его товарищей?

Климков опустил голову, одёрнул полы пиджака.

- Ведь вот теперь вы узнали, что они были правы, - да?

- Раньше было жалко. А теперь - не жалко...

- Нет? Почему?

Не сразу, негромко Климков сказал:

- Что же? Они люди хорошие и своего добились...

- А вам не думалось, что вы занимаетесь дурным делом? - спросил писатель.

Евсей вздохнул и ответил:

- Ведь мне оно не нравится, - делаю, что велят...

Писатель осторожно шагнул к нему, потом подался в сторону от него, Климков увидал дверь, в которую он вошёл, - увидал, потому что глаза писателя смотрели на неё.

"Надо уходить", - подумал он.

- Вы хотите спросить меня о чём-нибудь? - сказал писатель.

- Нет. Я ухожу...

- Прощайте...

И писатель отодвинулся от него в сторону. Ступая на носки, Евсей вышел в прихожую и стал надевать пальто, а из двери комнаты раздался негромкий вопрос:

- Послушайте - зачем вы рассказали всё это о себе?

Тиская в руках шапку, Евсей, подумав, ответил:

- Тимофей Васильевич очень уважает вас, - тот, который послал меня...

Писатель усмехнулся.

- Только?

"А зачем я рассказал ему, в самом деле?" - вдруг удивился Климков и, мигая глазами, пристально взглянул в лицо писателя.

- Н-ну, прощайте! - потирая руки, сказал хозяин и отодвинулся от гостя.

Евсей поклонился ему.

Когда он вышел на улицу и оглянулся, то в конце её, в сером сумраке утра, сразу заметил чёрную фигуру человека, который, опустив голову, тихо шагал вдоль забора.

"Ждёт! - сообразил Климков, съёжился и подумал: - Заругает, скажет долго..."

Шпион, должно быть, услышал в тишине утра гулкий звук шагов по мёрзлой земле, он поднял голову и быстро пошёл, почти побежал встречу Евсею.

- Отдал?

- Отдал...

- Почему ты так долго? Он говорил с тобой?

Маклаков дрожал. Схватил Евсея за лацкан пальто и тотчас выпустил его, подул себе на пальцы, как будто ожёг их, и затопал ногами о землю.

,- Я тоже рассказал ему всю мою жизнь! - громко сообщил Евсей. Ему приятно было сказать об этом Маклакову.

- Ну? А про меня он не спрашивал?

- Спросил - уехали вы?

- Что же ты?

- Уехал, - сказал...

- Больше ничего?

- Ничего...

- Ну, идём, - я замёрз.

И он быстрым шагом бросился вперёд, сунув руки в карманы пальто и согнув спину.

- Так ты рассказал свою жизнь?

- Всё сполна, до сегодняшнего дня! - ответил Евсей, снова ощущая что-то приятное, поднимавшее его на одну высоту со шпионом, которого он уважал.

- Что же он сказал тебе?

Почему-то смущённо и не сразу Климков молвил:

- Ничего не сказал...

Маклаков остановился, придержал Евсея за рукав и тихо, строго спросил:

- Ты мои бумаги отдал?

- Обыщите меня, Тимофей Васильевич! - искренно вскричал Евсей.

- Не буду, - сказал Маклаков, подумав. - Ну, вот что - прощай! Прими мой совет - я его даю, жалея тебя, - вылезай скорее из этой службы, - это не для тебя, ты сам понимаешь. Теперь можно уйти - видишь, какие дни теперь! Мёртвые воскресают, люди верят друг другу, они могут простить в такие дни многое. Всё могут простить, я думаю. А главное, сторонись Сашки это больной, безумный, он уже раз заставил тебя брата выдать, - его надо бы убить, как паршивую собаку! Ну, прощай!

Он схватил руку Евсея холодными пальцами и, крепко пожимая её, спросил ещё раз:

- Так ты отдал бумаги ему, не ошибся, нет?

- Ей-богу, отдал!

- Я верю. Несколько дней не говори про меня там.

- Я туда не хожу. Двадцатого за жалованьем пойду...

- Потом - скажешь...

Он быстро повернул за угол. Евсей посмотрел вслед ему, подозрительно думая:

"Должно быть, сделал что-нибудь против начальства и испугался..."

Ему стало жалко себя при мысли, что он больше не увидит Маклакова, и в то же время было приятно вспомнить, каким слабым, иззябшим, суетливым видел он шпиона, всегда спокойного, твёрдого. Он даже с начальством охраны говорил смело, как равный, но, должно быть, боялся поднадзорного писателя.

"А вот я, маленький человек, - думал Евсей, одиноко шагая по улице, и всех боялся, а писатель меня не напугал".

И Климков, довольный собой, улыбнулся.

"Ничего не мог сказать писатель-то..."

Ему вдруг стало не то - грустно, не то - обидно, он, замедлив шаги, углубился в догадки - отчего это? И снова думал:

"Лучше бы Ольге рассказать тогда..."

XX

Около полудня его разбудил унылый Веков, в пальто и шапке, он держался рукою за спинку кровати, тряс её и вполголоса, монотонно говорил:

- Климков, эй, вставайте, зовут в канцелярию всех, эй, Климков, конституцию объявили, всех агентов собирают по квартирам, слышите, Климков...

Слова его падали, точно крупные капли дождя, полные печали, лицо сморщилось, как при зубной боли, и глаза, часто мигая, казалось, готовились плакать.

- Что такое? - спросил Евсей, вскакивая с постели. Веков уныло оттопырил губы и сказал:

- Манифест... А у нас, в охране, как в сумасшедшем доме стало... Саша - такой грубый человек - удивительно! Кричит, знаете: бей, режь! Позвольте! Да я даже за пятьсот рублей не решусь человека убить, а тут предлагают за сорок рублей в месяц убивать! Дико слушать такие речи...

Натягивая брюки, Климков задумчиво спросил:

- Кого же это убивать?

- Революционеров... А - какие же теперь революционеры, если по указу государя императора революция кончилась? Они говорят, чтобы собирать на улицах народ, ходить с флагами и "Боже царя храни" петь. Почему же не петь, если дана свобода? Но они говорят, чтобы при этом кричать - долой конституцию! Позвольте... я не понимаю... ведь так мы, значит, против манифеста и воли государя?

Голос его звучал протестующе, обиженно, ноги задевали одна за другую, и весь он был какой-то мягкий, точно из него вынули кости.

- Я туда не пойду, - сказал Климков.

- Как не пойдёте?

- Так. Я сначала похожу по улицам, посмотрю - что будут делать.

Веков вздохнул.

- Конечно, - вы человек одинокий. Но когда имеешь семью, то есть женщину, которая требует того, сего, пятого, десятого, то - пойдёшь куда и не хочешь, - пойдёшь! Нужда в существовании заставляет человека даже по канату ходить... Когда я это вижу, то у меня голова кружится и под ложечкой боль чувствую, - но думаю про себя: "А ведь если будет нужно для существования, то и ты, Иван Веков, на канат полезешь"...

Он метался по комнате, задевая за стол, стулья, бормотал и надувал щёки, его маленькое лицо с розовыми щеками становилось похоже на пузырь, незаметные глаза исчезали, красненький нос прятался меж буграми щёк. Скорбящий голос, понурая фигура, безнадёжные слова его - всё это вызывало у Климкова досаду, он недружелюбно заметил:

- Скоро всё устроится по-другому, - так что теперь жаловаться не к чему...

- Но ведь не хотят у нас этого! - воскликнул Веков, взмахнув руками и останавливаясь против Евсея. - Понимаете?

Евсей, обеспокоенный, повернулся на стуле, желая возразить что-то, но не мог найти слов и стал, сопя носом, завязывать ботинки.

- Саша кричит - бейте их! Вяхирев револьверы показывает, - буду, говорит, стрелять прямо в глаза, Красавин подбирает шайку каких-то людей и тоже всё говорит о ножах, чтобы резать и прочее. Чашин собирается какого-то студента убить за то, что студент у него любовницу увёл. Явился ещё какой-то новый, кривой, и всё улыбается, а зубы у него впереди выбиты очень страшное лицо. Совершенно дико всё это... Он понизил голос до шёпота и таинственно сказал:

- Всякий должен защищать своё существование в жизни - это понятно, однако желательно, чтобы без убийства. Ведь если мы будем резать, то и нас будут резать...

Веков вздрогнул, склонил голову к окну, прислушался и, подняв руку кверху, побледнел.

- Что это? - спросил Евсей.

Гулкий шум мягкими неровными ударами толкался в стёкла, как бы желая выдавить их и налиться в комнату. Евсей поднялся на ноги, вопросительно и тревожно глядя на Векова, а тот издали протянул руку к окну, должно быть, опасаясь, чтобы его не увидали с улицы, открыл форточку, отскочил в сторону, и в ту же секунду широкий поток звуков ворвался, окружил шпионов, толкнулся в дверь, отворил её и поплыл по коридору, властный, ликующий, могучий.

Но Веков выглядывал из форточки и поминутно, быстро ворочая шеей, говорил торопясь и обрывисто: