Василий Брусянин - Дворянин Венчиков

Разговор не вязался, главным образом, потому, что как только мы вышли из тени сада, то и принялись жаловаться на невыносимую жару. Недолго совещаясь, все мы решили уйти под тень широкой террасы дома.

Вкусно состряпанный и прилично сервированный обед прошёл оживлённо. Хозяин и хозяйка усиленно угощали гостей, при этом Серафима Васильевна перед каждым блюдом в чём-то извинялась и сладко улыбалась. Гости одобрили пирог, поросёнка в сметане, курицу под каким-то соусом и пирожное, которое, хотя и утратило под влиянием жары какую-то форму, но, тем не менее, было вкусное.

Больше других пил Венчиков и, начавши с водки, перепробовал все вина, находившиеся на столе, пока не остановился на хересе какой-то высшей марки.

После обеда мы часа два сидели на террасе и пили чай с лимоном и коньяком. Разговор всё время вёлся на крайне разнообразные темы, что называется, скакал с предмета на предмет, и, судя по утомлённым и пресыщенным физиономиям присутствовавших, можно было заключить, что все мы за день порядочно надоели друг другу, и самое лучшее, что мы должны были сделать, — это разъехаться по своим домам или разойтись. Степан Иванович и Серафима Васильевна представлялись мне мучениками. С десяти часов утра им пришлось принарядиться в свои лучшие платья, держаться всё время настороже, чтобы гости не молчали, кушали и пили и, вообще, приятно проводили время.

В седьмом часу Марья Романовна с братом Николаем Романовичем уехали. Последний совсем ослабел от хереса высшей марки и заплетающимся языком старался рассказать мне что-то из «исторического прошлого их мест». Он взял с меня слово, что когда-нибудь я навещу его в их дворянской усадьбе, верстах в десяти от усадьбы Степана Ивановича. Вскоре после отъезда брата с сестрой уехал на своём гнеденьком жеребчике и Лука Демьянович Чумаков.

Хозяева не особенно охотно отпускали гостей, по крайней мере делали вид, что им очень неприятно, если все разом поднимутся и разъедутся. Венчикову, напротив, не хотелось уезжать, и он довольно откровенно высказал своё желание:

— А вот я так не двинусь, Степан Иваныч. Сижу вот и ни за что не двинусь с места, пока жара не свалит…

— Очень, очень рад, Сергей Константинович, сидите, пожалуйста… Вот мы ещё вечерком-то по полю пройдёмся, сходим на пруды и на мельнице побываем, — говорил Степан Иванович.

В поле и на мельницу мы ходили вчетвером. Мне пришлось быть кавалером Серафимы Васильевны, а Степан Иванович и Венчиков, немного поотстав от нас, шли медленно и всё время говорили о чём-то вполголоса. Иногда, впрочем, голос Венчикова повышался, и до моего слуха доносились отдельные слова и фразы. Нетрудно было догадаться, что Венчиков старается убедить в чём-то своего спутника, а тот упорно настаивает на своём или отделывается молчанием, которое никак нельзя было считать признаком согласия.

Когда мы вместе сошлись на берегу пруда, разговор как-то не вязался. Степан Иванович тоном утомившегося преподавателя что-то долго и вяло рассказывал нам о пруде, о плотине и о мельнице, и никто из слушателей не возражал ему и ни о чём не расспрашивал. Только Серафима Васильевна изредка поддакивала мужу или вносила поправки в его вялую речь.

Солнце зашло за грань отдалённого леса, и, когда мы вернулись на террасу, на длинном столе, покрытом белой скатертью, уже были расставлены чайные приборы, и не успели мы занять места, как был подан самовар.

«Опять пить и есть», — подумал я с тоскою и сколько ни старался уверить Серафиму Васильевну, что сыт по горло и не хочу чаю — моя попытка не увенчалась успехом.

Все мы решили пить чай с коньяком, и Венчиков прочёл целую лекцию о пользе коньяка с чаем. Часа через полтора или два, когда чай был закончен, Венчиков выразил желание пить коньяк.

Стемнело. Заря заката потухла, и на безоблачном небе одна за другою загорелись яркие звёздочки. Над полями и лугами, необъятный простор которых расстилался перед усадьбой, поползли воздушные волны тумана, и даль закуталась в сумрак.

На террасу подали лампу, и, когда при свете я взглянул на Венчикова, он показался мне неузнаваемым. Лицо его налилось кровью и стало багровым, на лбу выступили жилы, и в глазах загорелся какой-то мрачный огонёк, словно он сердит был на весь мир.

То и дело подливая в стакан коньяку, Венчиков пил, и по выражению его лица можно было думать, что он собирается сказать что-то, но он упорно молчал, несмотря на все старания со стороны Степана Ивановича вовлечь мрачного соседа в какой-либо разговор.

На Степана Ивановича и его жену мрачное молчание Венчикова произвело самое удручающее впечатление; они, видимо, чувствовали себя так, как будто в чём-то провинились перед ним.

— Домой-то уж я не поеду, — наконец, произнёс Венчиков.

— Ах, пожалуйста, Сергей Константинович, мы вас в гостиной уложим, — точно чему-то обрадовавшись, начал Степан Иванович.

Часу в одиннадцатом вечера мы с Венчиковым пожелали хозяевам спокойной ночи и удалились на отдых.

Для Венчикова постель была приготовлена в гостиной на широком кожаном диване, для меня — в соседней угловой комнате, которая, очевидно, заменяла Степану Ивановичу кабинет.

Всё время, пока мы размещались и укладывались, Венчиков хранил глубокое молчание и отчаянно сопел и пыхтел. Через дверь я видел, как он разделся и, оставшись в белых панталонах и красной рубахе, закурил толстую папиросу и, медленно укрывшись одеялом, улёгся. Он лежал с высоко приподнятой на подушке головою и пристально всматривался в пламя свечи, стоявшей на столе у дивана, и как будто о чём-то размышлял. Наконец, он негромко произнёс:

— А, ведь, не дал мне денег-то, проклятый купчишка!.. На два месяца просил, только на два месяца…

Он сбросил с себя одеяло и, отдув жирные красные щёки, тяжело вздохнул. Пламя свечи затрепетало от напора его дыхания, и в комнате по стене и потолку задвигались тени.

— Человеку предлагал всевозможные гарантии, закладывал ему свои ружья, и ничего это не помогло. Понимаете, — ружья закладывал, единственно дорогие мне вещи на свете, и хоть бы бровью моргнул, пёс проклятый…

Венчиков уселся на краю дивана и опустил на пол ноги.

— Хоть бы ещё коньяку, что ли, выпить, а то всё равно не уснёшь, — проговорил он. — Купчишка думает, что я к нему на именины приехал… но ошибается… Плевать я хочу на его именины-то! Приехал я к нему денег занимать. Да, слишком большая честь, чтобы дворянин Венчиков счёл нужным побывать на именинах у купчишки и мужика в немецком платье.

Венчиков поднялся, широким размахом рук потянулся и, ступая босыми ногами по полу, перешёл ко мне в комнату. Признаться, я не особенно доволен был этим вторжением. За весь именинный день я физически и нравственно утомился, и мне хотелось отдохнуть перед сном с книгою, которую я предусмотрительно захватил с собою; надоел мне и Венчиков со своей циничной развязностью. Подойдя к кушетке, на которой я лежал, он остановился, упёрся руками в собственные бока и сказал:

— Вы, может быть, думаете, что эта неудача приведёт меня в отчаяние?..

— Нет, я этого не думаю, — отвечал я.

— То-то! Я не привык впадать в отчаяние от такого пустяка… Мне только страшно досадно, что я заикнулся ему о деньгах. Никаких отказов я не признаю. Понимаете, — не признаю!.. А то — получить отказ от какого-то мужика!.. Чёрт знает, конечно! Но, ведь, может же быть, что его дед там какой-нибудь или прадед был крепостным моего деда…

Венчиков опустился в кресло у стола и задумался.

— Чёрт знает, как-то всё странно складывается в моей жизни! — снова начал он, и в голосе его послышались какие-то неуверенные и дрожащие нотки. — Как будто я живу-то только для того, чтобы наблюдать собственное умирание… Понимаете, — умирание… В детстве был сыном крупнейшего помещика в губернии, потом подрос, и наши владения урезались. Побыл четыре года в драгунах, а когда вышел в отставку и приехал домой — пришлось снова урезать имение. Наконец, дело до того дошло, что и эту усадьбу пришлось продать поганому купчишке, а самому, извольте-ка, ютиться на хуторе, на двухстах десятинах… Нет, в этом есть что-то роковое!..

Он немного помолчал, потом грузно поднялся, дошёл до стола у своей постели и, закурив папиросу, снова вернулся ко мне в комнату и уселся в кресло. Я отложил книгу в сторону и ждал, что будет дальше.

— Вот здесь, где вы изволите почивать, у меня был кабинет, — начал он снова, разводя руками. — На стенах висели всевозможные ружья, пистолеты, ягдташи и патронташи; у стола лежала медвежья шкура, на столе альбомы, портреты и разные там безделушки, и всё редкостные-с, старинные-с!.. Вон, слышите, в доме тикают часы. Это были мои часы, бронзовые, старинные. Вон там, — он указал на стену гостиной, где над диваном висела какая-то олеография, — вон там висел портрет моего отца, гвардейского генерала. Кругом на стенах висели портреты дедов и прадедов, и всё заслуженные люди… передовые люди России!.. А обстановка этих комнат разве такая была? Впрочем, что всё-то вспоминать! Я не могу понять только одного: в силу каких таких причин всё это изменилось?.. Всё вокруг меня умирало с удивительнейшей последовательностью и быстротой: не осталось ни одного родственника, да вот и из старых-то знакомых только Марья Романовна с братом и остались; Александр Александрович Хвостов умер позавчера, и нам верно пора убираться…