Валерий Прохватилов - И грянул бал

- Вот тебе ключ, - сказала Петракова. - У меня в кабинете бутылка яблочного ликера. Возле ножки стола, за креслом. В общем, найдешь... Принеси, да только нашим смотри не скажи откуда... Посидим еще немного вместе, ага?

- Обязательно посидим! - сказал я, принимая ключ так галантно, как если бы он был от ее квартиры. И успел еще, помню, с нагловатой двусмысленностью подумать - чуть ли даже, кстати, не вслух, - что коллектив и впрямь надо спаивать...

Я с трудом пробрался между танцующими и поехал на лифте к себе на шестой этаж. Кабинет Петраковой находился чуть дальше по коридору, за нашей дверью. Возле лифта, в одном из кресел, предназначенных для курящих, громко храпел спецкор "Последних известий" Аркадий Дмитриевич Стрелков, человек в обычной жизни сугубо интеллигентный, в совершенстве владеющий английским и итальянским языками. В настоящий момент он был выброшен волной праздника на безмолвный померкший берег и лежал, открыв рот, как большая рыба. На полу валялись очки спецкора. Сам не знаю почему, я их ловко поддел ногой, и они улетели в пролет, отозвавшись где-то внизу негромким сухим ударом.

Мягкая ковровая дорожка глушила мои шаги. Повернув направо по коридору, я увидел человека, рвущего на себя дверь нашей комнаты двадцать семь. Это был недавний коллега Кайкина по редакции пропаганды, уроженец города Ростова Яков Сидорович Проханов, с января торчащий у нас в непонятной какой-то, потерявшей свои границы командировке. Вслед за Кайкиным все его так и звали - просто Яшка-ростовец, без всяких отчеств. Увидав меня, он смутился, для порядка дернул еще раз ручку:

- Вот закрылись, понимаешь... Там что делают, а?

- Кто закрылся? - тоном бдительного свекра спросил я.

- Димка Кайкин, понимаешь. С этой вашей дурой, как ее?.. с Судаковой...

- Брось ты, Яша, три к носу, - уверенно сказал я. - Судакова и Кайкин пляшут в холле "тум-балалайку", сам видел. Я ведь только оттуда.

- На диване они пляшут, - сказал ростовец. - Развели тут, понимаешь...

Он дал краткую, но очень точную в своей конкретности оценку факта и удалился. Я нагнулся и из любопытства ощупал мизинцем скважину: ключ был вставлен изнутри...

С той поры, как треклятая судьба сподобила меня взяться за поручение Ольги Борисовны Петраковой, говоря короче, сделала меня тайным ее посланцем, я вообще пребывал, как помню, в состоянии весьма странном, вполне раздвоенном, но уж все, что случилось дальше, поименовать, хоть убейся, нельзя иначе, как сон во сне. Повернув из нашего коридора в другой коридор, поменьше, я пошел по нему, как лунатик по краю крыши, ибо верхняя лампа тут, как видно, перегорела. Закуток освещался лишь слабым светом, падающим из главного коридора. Я был пьян - до какой-то странной и, как выяснилось, неясной мне самому предпоследней блаженной степени, не дающей самой простой возможности четко обозначить себя в пространстве. С полминуты я не мог откровенно вспомнить, кто меня сюда послал и зачем. Очевидно, внешний образ Ольги Борисовны Петраковой просто напрочь вытеснен был в сознании выразительно ярким образом все того же бесправного, а быть может, даже беспочвенного ревнивца Яшки-ростовца, что царапался только что в нашу дверь, как забытая под жутким дождем собака. Мне привиделось, что я должен попасть в редакцию в сей же час, но попасть в редакцию не могу - в силу именно того прискорбного обстоятельства, что за дверью закрылись Кайкин и Судакова. Сколько могут они пробыть там, сам черт не ведал...

Наконец я вспомнил про бутылку, и мне тут же удалось увидеть себя как будто немного со стороны. Оказалось, я стою, уперевшись угрюмым лбом в запертую дверь кабинета своей начальницы. Будто статуя какого-нибудь опального героя в дальнем углу сарая... Дело скверное, думал я. Ежели немедля сейчас не выпью, то все... Лягу здесь вот, где-нибудь на обочине, и буду лежать, как падаль. Пусть меня, кто хошь, поливает грязью из-под копыт, пусть смотрят!

С этой горькой внезапной мыслью я достал из кармана ключ и на ощупь вставил его в замок. Ключ легко повернулся, - я прекрасно чувствовал это. Повернулся раз и другой, но вот тут меня ждал сюрприз, ибо дверь, непонятно почему, оставалась запертой. Я толкнул тогда дверь коленом и, совсем как Яшка-ростовец, стал дергать ее за ручку. Поразмыслив секунду, опять побренчал ключом... Ничего, конечно, не изменилось. Чертова эта дверь стояла твердо, как монолит. Обозлившись, я снова вставлял и упорно поворачивал ключ, как штопор, - безрезультатно... Мне казалось, я чувствую, я вижу сквозь дверь бутылку! Как какая-нибудь Роза Кулешова в экстрасенсном своем припадке (о ней много тогда писали)... Вот же, вот же она, бутылка, стоит за креслом. Возле самой ножки письменного стола!

Тут раздался сзади тихий короткий смешок - я от неожиданности едва не прянул. В полумраке обозначилась Петракова. Приближаясь ко мне, она касалась стены рукой. Сердце прыгнуло у меня в груди, как большая праздная птица, в которую швырнули беззлобно камень.

- Не тот ключ, - сказала Петракова. - По ошибке я дала не тот ключ.

Тихий смех ее журчал, - тут иного слова не подберешь. Половина дальнейшей жизни, Сергей Василич, у меня ушла потом на разгадку факта: по ошибке она подменила ключ или сделала это с целью?

Кстати, новый ключ, по известному закону подлости, очень долго дверь тоже не открывал. Что-то, видимо, я слегка повредил в замке при бесплодных первых своих попытках. Чертов ключ застрял в своей скважине, будто кость, попавшая в пасть собаки. Петракова тоже, конечно, как только могла, старалась беде помочь: наши руки постоянно соприкасались, бедра сталкивались, несколько раз она, должно быть, вполне нечаянно, припадала ко мне всей грудью. Наконец я не выдержал и крепко обнял ее за талию. Губы наши слились, и я с удивлением почувствовал, как за моей спиной вдруг довольно легко повернулся ключ. Так мы и вошли в кабинет - прижавшись. Как прославленные борцы, что схватились друг с другом в предсмертной начальной стойке. Наши губы не размыкались, наши плавные руки блуждали во мгле, как щупальцы. "Там, - шептала мне Петракова, отрываясь от меня на сотую часть секунды. - Вон там..." И при этом всплескивала нежданно оголенной гибкой своей рукой, как в старинном народном танце. В ту минуту я, как во сне, как запомнилось мне все это, не особо даже и понимал, что конкретно, что именно означает это странное короткое "там". Вообще, где "там"?.. То ли это выключатель, в лунном свете ясно торчащий за дверью справа, то ли спрятанная заранее на случай такой "наливка" - между старым высоким креслом и ножкой письменного стола?.. Я стремительно (телом!) вдыхал ее вкрадчивый, сладкий, какой-то бессмертный запах, ощущая притом все больше, как ватные ноги мои слабеют...

Дальше все было так ужасно, Сергей Василич, что об этом, возможно, нельзя рассказывать. Помните, я вам еще вначале упоминал - правда, вскользь и весьма туманно, - о некоем личном опыте, о финале сего банкета? Так вот. Только вы, быть может, один поймете. Как врач. Раз уж выбрала судьба конфидентом моим вас лично (специально, должно быть, - как бы даже, скажем, для испытаний), так придется теперь, наверно, и здесь говорить всю правду.

Говоря короче, дальше дело мое повернулось внезапно так, что я ничего не чувствовал. Понимаете, ничего... Согласитесь - это жуткий удар (по житейским меркам): в двадцать семь, то есть в самую пору обычной животной зрелости, вы имеете в руках подвижное плавное тело современной пикантной женщины и ничего... Никаких эмоций... Вы, со всей первобытной звериной сутью своей мертвы! Вы - как вата, как пуховая накидка на брачном горячем ложе. Словно символ привычно требовательной и живой, но почему-то погасшей плоти. И вот именно это надо, скажу я вам, осознать!

Тут, конечно, все можно было списать на выпитое... Опыта коитуса в пьяном виде у меня к тому же вообще раньше не было: Алевтина, жена, в подобных случаях меня к себе старалась не подпускать на выстрел. Даже и прежде еще, когда алкоголь в наш дом потихоньку внедрялся, эпизодически. Так что не было тут, должно быть, характерных привычных связей причин и следствий. Да к тому же и обстановка в трагический сей момент непривычной была, уводящей все мысли к рабочей картине будней: в этом крохотном кабинетике утверждался мой личный рабочий план, внимательно изучались тексты передач и произносились нравоучительные сентенции. Вообще, согласится из нас любой, - кабинет начальства мало приспособлен в обычной жизни к совершению интимных веселых игрищ.

Правда, это я сейчас рассуждаю с вами, Сергей Василич, а там я не рассуждал. Там я был в такой сокровенной, такой суматошной панике, что, казалось, не только глаза, но глазницы слепнут! Сами посудите: мы пьяны, Петракова рвет с себя (и с меня!) одежды, в лунном свете пышный ее бюстгальтер летит куда-то на подоконник, дома ждет меня беременная супруга, а в каких-нибудь пятнадцати метрах от нашей битвы, очевидно, Яшка-ростовец (черт бы его побрал!), возвратившись из холла, опять барабанит в дверь, в сатанинской своей печали, способной нагнать на округу страху, как на меня. Страх был гадок, животен, глух, мистичен и неизбывен. Как я мог работать потом, как входить в сию дверь? О каком дальнейшем самоутверждении в этом престижном храме вообще теперь могла идти речь? Малодушное бессилие, пустота, липкий холод, - провал, провал!.. И что было бы со мной в дальнейшем, если бы это вдруг закрепилось навек в сознании?.. Нет, поистине - сон во сне, пробуждение в котором вполне сравнимо лишь с внезапной отменой грядущей казни...