Максим Горький - Открытие

Он скрипел зубами и повторял про себя все злые афоризмы, сказанные о женщинах людьми, почему-либо потерпевшими у них фиаско и поэтому ставшими в отношениях к женщинам скептиками и пессимистами, циниками и зоилами. Будь его жена в этот момент тут, с ним, он наговорил бы ей грубостей, – быть может, прибил бы её. В нём кипело страстное негодование против этой женщины, с которой он связал свою жизнь, против всех женщин, таких загадочно странных в своих чувствах, в своей логике, всегда неуловимо капризных в своих настроениях, повинующихся чему-то неопределённому, какому-то романтизму, вечно жаждущему новизны впечатлений, никогда почти не примиряющемуся с действительностью надолго…

«В каждой из них скрыт яд, разлагающий семью, каждая из них носит в себе зародыш несчастия, и блаженный Августин, сказавший о женщине, что она „горше зла, и душа её пустынна, как Фиваида, и открыта всем ветрам“ – прав! Именно – пустынная душа!»

А скрипка всё пела, и так много было чарующей ласки в её мечтательной мелодии, что казалось – за окном именно потому и тихо так всё, что всё – и сад, и небо, и улица – слушают эту ласковую музыку, обещающую так много чего-то хорошего, светлого, одухотворяющего. Михаил Иванович снова лёг на диван, закинул руки за голову и без дум несколько минут слушал скрипку. Под окном стояли деревья, не шелестя листвой, на окне – цветы, и сквозь них просвечивало далёкое, спокойное небо с огоньками звёзд на нём, разгорающихся всё ярче…

«Никогда не надо показывать женщине, как много любишь её… – снова думал Михаил Иванович, и сердце у него было полно щемящего чувства. Одиночество смотрело да него тёмными глазами изо всех углов комнаты, и, когда он заглядывал вперёд, – там рисовались ему такие гадкие, шумные, злые сцены со слезами, с истерикой, с взаимной ненавистью друг к другу. – Из-за чего всё это? Только из-за того, что у человека явилось какое-то неопределённое настроение, смутное желание чего-то… И эта туманная эмоция разрушает установившуюся жизнь, коверкает её, заставляет думать о будущем тяжёлые и чёрные думы. Чего же нужно этой женщине?»

Он чувствовал, как в нём постепенно и всё настойчивее возникает ненависть к жене, ему хотелось бы унизить, оскорбить её и наслаждаться слезами её боли. Где-то вдали глухо задребезжали колёса пролётки по камням мостовой.

«Она? – приподнялся Михаил Иванович на диване и вытянул голову по направлению к окну.

– Едут… Всё ближе… Это она… Не надо показывать ей, как мне больно. Я и вчера не должен был бы… она!»

Пролётка остановилась у дома, и слышно было, как дышала лошадь, щёлкнул замок кошелька, как дёрнули за ручку двери и нетерпеливо топали ногой по каменным плитам крыльца.

«С кем она была там?» – возник вопрос в голове Михаила Ивановича, и, прислонясь к спинке дивана, он приложил руку к сердцу и раскрыл рот так, как будто задыхался.

Сейчас она должна придти сюда. С каким лицом войдёт она, что скажет? Болезненно острое любопытство кололо сердце Михаила Ивановича, и чувство ненависти уступало место ощущению боязни, страха пред этой женщиной, зачем-то так усложнившей его жизнь, приятную и спокойную до этого разговора… Идёт!

– Ты здесь, Миша? – раздался её спокойный голос с порога кабинета.

Он помедлил ответить ей и, рассматривая её стройную фигуру в пышном, светлом платье, стоявшую в дверях, старался догадаться, чего ему от неё ждать. Она увидала его и с ноткой неудовольствия заметила, идя к нему:

– Что ж ты молчишь?

– Так… замечтался… – тихонько ответил он.

У неё выражение лица, движения, тон, – всё было так властно, в ней чувствовалось много сознания силы, и когда она, шелестя платьем, села на диван рядом с ним, Михаил Иванович вздрогнул и отодвинулся от неё, чувствуя, что эта боязнь женщины, ранее незнакомая ему, теперь всё более охватывает его…

– Что ты делал сегодня днём? – спросила она, заметив его движения и пытливо глядя ему в лицо. – И почему ты не велишь зажечь огонь? Здесь так мрачно…

– Не надо огня, – мягко попросил он её и, стараясь не выдавать своего волнения, ровным тоном сказал, что он ничего не делал, а так вот, лежал всё и думал. Он несколько нездоров, должно быть, чувствует какую-то апатию ко всему, в голове как-то тяжело и туманно…

– А я, – как бы извиняясь пред ним, начала она, – очень весело провела время.

– Кто… там был?

– Много… Приехал к Марье Ивановне из Томска какой-то кузен – суровый горный инженер, громадный, лохматый, великолепный экземпляр сибиряка. Говорил низким басом что-то о переселенцах и с высоким пафосом о задачах интеллигентного общества в деле помощи переселенцам. Это, конечно, было скучно, но сам он… интересен.

«Вот!» – с холодом в сердце подумал Михаил Иванович, и мучительное чувство ревности, охватившее его, выразилось в горьком, сдавленном, злом смехе. Он закинул голову и смеялся, защурив глаза и нервно хрустя пальцами. Она же, удивлённая этим смехом, отодвинулась от него, привстала и, пытливо глядя ему в лицо, тихо спросила:

– Что это? Что с тобой?!

– Ничего… Ха-ха-ха! Продолжай не обращать на меня внимания.

– Нет, Мишель, что с тобой? – В голосе её звучала тревога…

Он замолчал и, полный нестерпимой боли, закрыл лицо руками. Она ждала ответа, всё ближе склоняясь к нему. Она слышала, как он дышал, и видела, что что-то истерическое было во всей его фигуре. А её близость усиливала его боль. И в муках своих, не глядя на неё, он чувствовал её красоту, чувствовал, что его любовь к ней всё растёт, обращается в страсть, что теперь, когда он теряет её, – она неизмеримо дорога ему, страшно нужна для его жизни…

И он теряет, теряет её. Картины первых дней их совместной жизни вспыхивали в его памяти; он вспоминал слова и фразы, полные страсти, которыми они щедро обменивались друг с другом тогда…

– Миша! Ты должен сказать мне, что с тобой! – уже строго сказала она ему.

– Не лги! – зло крикнул он, вскакивая с дивана. – Как будто ты не знаешь! О, ты! – Ему хотелось найти такое слово, которое уничтожило бы, раздавило её, и он с глазами, налитыми кровью, сжал кулаки, бешеный, готовый ударить её, склонился к её лицу и задыхаясь спросил:

– За что? Чем… скажи, чем я вызвал всё это? Разве я…

– Успокойся… – сказала она властно, как человек, сознающий свою силу. Спокойствие её лица и тона как-то оттолкнуло его от неё, он отошёл в глубь кабинета, бросился там в кресло и утонул во тьме. Она удобно уселась на диване, оправила платье, сняла с рук браслеты и, загадочно улыбаясь, играя ими, посмотрела в его сторону.

В комнате стало тихо, – только звук золотых цепочек чуть слышно дрожал в тьме. За окном тоже было тихо и жутко. С неба, сквозь цветы, смотрела в кабинет яркая звезда.

– Ты торопишься… – раздался её голос, ровный и убедительный. – Ты слишком быстро пошёл навстречу событиям, которые могут и не иметь места в нашей жизни. Нельзя, мой друг, с намёка создавать драму, из слов делать факты, – это наше, женское дело, как говорят мужчины, а не дело мужчин. Мне очень грустно видеть тебя так мало мужчиной, так мало способным отстаивать своё я… С чего ты так… взвинтил себя на драматический лад? Право, Миша, у тебя нет оснований для этого… Что сделала я такого, что могло бы дать тебе право показывать мне такие страшные гримасы? Подумай…

Он молчал.

– Странные вы стали, – задумчиво продолжала она, – вы чересчур… нищи духом; боитесь драм и сами создаёте их этой боязнью. Мы сильнее вас… как ты думаешь?

– Скажи мне, – раздалось из тьмы глухо и как-то бесцветно, – чего ты хочешь? Что такое это «новое», которое там зародилось у тебя? Что это? И откуда эта «скука»? Ну, скажи мне кратко, определённо, – чего мне ждать от твоего открытия?

Она опять загадочно улыбнулась…. Браслеты всё звенели в её руках… Они долго молчали – он там, в углу комнаты, скрытый тьмой, она – на диване, в грациозной позе, вся утопая в складках платья…

Вдруг решительным и сильным движением она встала с дивана и пошла к нему. Вслед ей мягко звякнули браслеты, брошенные на сиденье дивана. Когда она подошла к нему, туда в угол, контуры её фигуры как-то сгладились тьмой, и она стала белым, туманным пятном.

– Тебе очень больно? – раздался её ласковый, матерински нежный шёпот.

В ответ раздалось что-то вроде стона.

– Бедненький мальчик! А ты очень любишь меня?

– Уйди! Это жестоко и… и низко, да! Мучишь меня ты… Уйди! – Он кричал…

– Миша, успокойся! – тоном сильного сказала она. Послышалась какая-то возня, точно они боролись там во тьме. Потом раздался звук поцелуя…

– Успокойся… послушай, что я скажу тебе…

– Ещё! – с горечью воскликнул он.

– Но это тебя излечит, поверь мне!..

– Всё равно! Говори, говори что-нибудь! Скажи, что это будет не скоро ещё… что у тебя ещё нет… тебе ещё некем заместить меня… что пока я…

Она, должно быть, зажала ему рот рукой – его речь так странно оборвалась. Снова наступила тишина, изредка прерываемая шорохом её белого платья…