Михаил Арцыбашев - Куприян

— Ну? — спросил Егор Шибаев, очень довольный, что писарь посвящает его в такие дела, о которых с простым мужиком и говорить бы не стал.

— Да-с, — вздохнул писарь, — может, помните Куприяна Тесова… вот, что еще при вас в острог свезли?

— Помню, как же…

Писарь подумал и, окончательно решив ничего не говорить Егору о его жене, продолжал с одышкой:

— Бежал, изволите видеть, и так полагают — его рук дело.

— Такой род у них, — вставил старшина и тяжело вздохнул, потому что боялся за свою тройку.

— Скажите… тэк-с. А каким бы родом мне до Дернового добраться?

Писарь сообразил, пошевелил толстыми пальцами.

— Мужичок тут есть наш. Может, тоже помните: Мозявым прозывается. Так он, надо быть, вскорости домой. Он муку привез господину Твердохлебову, начальнику станции…

Егор Шибаев кивнул головой, хотя совершенно не знал этого начальника станции. Но ему казалось почему-то, что не знать начальника станции неприлично для его унтерского и столичного достоинства.

— Ну, так вот им муку-с… а теперь, надо полагать, и в обратный. Вы попросите его. Он мужик ничего, хороший мужичок.

— А где бы мне его?

— А вот сейчас… Шпрунь, а Шпрунь! — крикнул писарь сотскому, который с начала разговора из уважения к начальству отошел.

— Тут я, — отозвался он густым и хриплым с недавнего перепоя голосом.

— Ты… найди там Мозявого и спроси, не подвезет ли вот их?.. Это ваш сундучок?

— Мой.

— Вот их с сундучком. Скажи: я спрашиваю.

Сотский мрачно повернулся и пошел, топая пудовыми сапогами и стуча палкой. Писарь посмотрел ему вслед.

— Тоже вот… обстоятельный мужик, а только зашибает.

— Бывает, — сказал Егор Шибаев.

Ему было очень лестно, что писарь отзывается при нем о других мужиках, как бы не причисляя его, Шибаева, к ним.

А потому он счел нужным поддержать свое достоинство и, разгладив усы, сказал:

— Вот у нас, в третьей роте, тоже один солдатик, из цыган он, Белокопытин по фамилии, так тоже, ежели трезвый — куда хочешь его ткни, а напьется и — дрянь человек. Уж его и так, и этак… А тоже обстоятельный, как следовает быть, по всей форме солдат…

— Это случается, — согласился теперь писарь.

В это время старшина кашлянул и раскрыл рот.

На платформе показался сотский Шпрунь, со своей палкой и бляхой, а за ним, в оборванном азяме, в стоптанных лаптишках — Мозявый.

— Вот, — сказал сотский, икнул и из уважения к начальству отошел.

Мозявый поспешно сдернул шапчонку и остановился в трех шагах от них, вывернув носки и вытянув тонкую черную шею. Слезящимися глазками он глядел на начальство с видом забитого животного, потому что Шпрунь не заблагорассудил пояснить ему, зачем он понадобился начальству, а сам по себе, по опыту и вкоренившейся привычке, он от начальства добра не ждал.

Писарь сразу превратился во властное начальство.

— Эй ты, вот отвезешь их в Дерновое. Ты сейчас?

— Сею минуту, — поспешно и хрипло, точно слова с усилием выходили у него из горла, ответил Мозявый.

— Сундучок там у них… вот этот самый.

Мозявый посмотрел на сундучок и заморгал глазами: сундучок был довольно велик, а лошадь у него была плохая и не кормленная целый день. Мозявому было жаль своей лошади, но ослушаться писаря он не посмел и даже с видом готовности засуетился, засунул шапку за пояс и обхватил обеими тонкими и корявыми руками сундук, но с трудом только приподнял его. Он засуетился еще больше, переложил шапку под мышку и опять ухватился за сундук.

Шпрунь смотрел на него с явным презрением.

— Пущай!

Он оттолкнул Мозявого, взял без всякого усилия сундук и понес. Мозявый, почесывая спину движениями костлявых лопаток и производя носом хлипающий звук, пошел за ним.

— Тэк-с, — сказал писарь, — вот он вас и доставит.

— А теперь до свиданья-с, — сказал Егор Шибаев, премного вам благодарен.

— Не за что-с, — возразил писарь, — я всегда с моим удовольствием приличному человеку всякое одолжение… До свиданья-с. Изволите кланяться вашей супруге.

— Очень вам благодарен. До свиданья-с.

— До свиданья-с.

Старшина опять ничего не сказал, вздохнул и неловко, не сгибая своих заскорузлых пальцев, тряхнул руку Шибаева.

Мозявый ждал, стоя около своей телеги, на которой уже громоздился сундук.

Они уселись, и лошаденка, пузатая и шершавая, поплелась вялой рысцой.

Сначала мимо тянулись железнодорожные пути, груды гнилых шпал, ржавых рельс и бесконечно длинные ряды товарных вагонов, между которыми, шипя, двигался взад и вперед рабочий паровоз и резко бряцал буферами. Потом пути стали реже и пустыннее и скоро слились в одну ровную, гладкую ленту, убегавшую вдаль к горизонту, а по сторонам пошли опять голые, то черные, то рыжие поля, с теми же грачами, гуляющими по пахоте, и сухим чернобыльником, уныло мотавшимся по меже.

Мозявый сидел понуро, далеко выдвинув сухие лопатки, и изредка тоненько причмокивал, подергивая голову лошади веревочными вожжами. Лошаденка помахивала редким хвостом и трясла ушами.

И опять душу Егора Шибаева охватило радостное чувство простора.

Тучи на небе стали разрываться местами; по равнине пробегал тусклый и мимолетный солнечный луч и, скользя по бледной спине пузатой лошаденки и рваному армяку Мозявого, ярко золотил их.

Мозявый чуть-чуть подымал ему навстречу свои подслеповатые, слезящиеся глазки и поводил худыми лопатками. Егору же становилось еще лучше и радостнее и хотелось говорить.

— Чай, меня не знаешь, дядя? — спросил он.

Мозявый быстро взглянул на него и поспешно ответил:

— Признал… как же…

Потом помолчал и вдруг прибавил таким тоном, что видно было, как всецело завладела им эта мысль:

— А меня драть будут.

Егор Шибаев поразился и от неожиданности заявления, и от сомнения, что такого старого и худого мужика можно драть.

— За что? — спросил он.

— Леску, значит… казенного, который…

Шибаев подумал, что ему, как начальству, следует внушить, и, приняв строгий вид, сказал:

— Как же ты, брат, это?..

Мозявый быстро повернулся к нему и вдруг озлобленно заговорил — не одним языком, а как-то всем телом, жестикулируя руками, плечами и тонкой шеей:

— А потому, милый человек, невозможно… Землицы нет, а которая есть, та вся одна глина… А у меня их шестеро ртов, не сумлевайся… Во как! А теперича драть? Да рази я по дурости? Ежели шесть ртов… Вот ты и понимай… Изба — одна смехота: ты ее не подопри седни, завтра она тебя задавит, во как! А за это тоже не хвалят нашего брата…

— И выдерут, чай?

Мозявый опять весь пришел в движение.

— За милую душу… вот как! Отдерут, это уж верно. Писарь не сказывал?

— Нет.

— Отдерут, — убежденно и как будто грустно подтвердил Мозявый.

И вдруг хвастливо прибавил:

— А мне — наплевать.

Егор Шибаев с достоинством сказал:

— А разве не стыдно?.. Старый ты мужик…

Мозявый забегал глазками по сторонам и зашевелился беспокойно и пуще прежнего.

— А мне что? Я рази на такое дело их подбивал, что ли? Пущай дерут за милую душу… драли уж…

— Драли?

— Известно, — подернул лопатками Мозявый, — исхлестали за милую душу. До сей поры спина-то полосатая… Здорово…

— И не стыдно? — с любопытством спросил Егор Шибаев, отвыкший в большом городе от таких грубых и скверных дел.

Мозявый сгорбился, помолчал, причмокнул на лошадь и нехотя ответил:

— Не… спервоначалу, как рубаху стали заворачивать, дюже стыдно было, а опосля ничего… Чего там стыдно?..

Мозявый с неудовольствием подернул лопатками и замолчал.

Егор Шибаев посмотрел ему в спину и недоумевающе ухмыльнулся. Ему было странно и то, что Мозявый как будто находил более стыдным дело поровших его, а уж потом ставил свой стыд; и то, что в городе он видел много очень дурных людей, делавших мерзкие и ужасные преступления, — их за это ссылали в тюрьмы и на каторгу, но не пороли, как этого седого и хлипкого мужика.

Впрочем, мысли Шибаева долго не могли сосредоточиться на одном.

За косогором выглянули какие-то жерди, за ними сейчас же вытянулись крылья мельницы, а потом и сама почерневшая, с крышей, поросшей зеленым мхом, выглянула мельница. За ней другая, третья, десятая; некоторые стояли неподвижно, некоторые с легким скрипом, доносившимся до Егора Шибаева, вертели крыльями.

— Дерновое, — сказал Мозявый.

Но Шибаев и сам узнал знакомое с детства место, и счастливое чувство давнуло у него в груди так, что слезы выступили на глазах.

Петроград с его шумом, скучной и потому тяжелой казарменной жизнью, нелепыми парадами и ученьями сразу точно растаял в тумане, а на месте его и на самом деле выдвинулось село Дерновое, с его белой церковью, развалившимися тынами, ощипанными вербами на черных огородах, с избами, похожими издали на кучи прелого навоза и покрытыми издерганными серыми крышами.