Александра Анненская - Чужой хлеб

Она даже стала слишком развязна и совершенно бесцеремонно хватала за руки и за платье барышню, называла ее просто «Лида» и «ты». Это не понравилось Лидии Павловне.

— Послушай, девочка, — сказала она строгим голосом, — барышня так добра, что позволяет тебе играть с собой, но ты не должна забываться.

Это замечание очень смутило Аленушку. Как ни мала она была, но она поняла, или, лучше сказать, почувствовала, что не может быть веселой игры там, где нет равенства между играющими, и ей на минуту показалось, что лучше идти домой к своим подругам, которых можно называть как угодно. Но это продолжалось только одну минуту. Лидия Павловна вышла из беседки, а Лидочка, заметя смущение своей подруги, поспешила утешить ее.

— Полно, — сказала она, ласкаясь к ней. — Ты меня только при больших называй «барышней», а когда мы одни, так мне все равно, как ты меня зовешь. Ну, давай же играть!

И Аленушка, забыв свое минутное огорчение, весело принялась за игру.

С этих пор она стала каждый день приходить к Лидочке. Иногда ее оставляли у господ на целый день, иногда же отправляли домой раньше, смотря по тому, была ли у матери и у гувернантки охота заниматься с Лидочкой или им приятнее было дочитывать свой роман, предоставляя детям играть на свободе. Обе девочки очень подружились между собой. Аленушка никогда в жизни не видала игрушек, и потому беседка, наполненная ими, казалась ей каким-то волшебным замком, в котором часы летели незаметно. Чтобы не лишиться позволения приходить в эту беседку, она готова была исполнять множество капризов Лидочки и во многом уступать ей. Лидочка со своей стороны очень дорожила деревенской подругой, которая была так весела, так изобретательна на новые игры, она боялась обижать Аленушку, боялась, что та, пожалуй, перестанет приходить к ней, и старалась обращаться с ней как можно ласковее. Конечно, без маленьких ссор дело не обходилось; но ссоры эти бывали непродолжительны: каждая девочка чувствовала, что для собственного удовольствия должна поддерживать мир, и согласие скоро восстанавливалось. Лидии Павловне и mademoiselle Аленушка нравилась. При них девочка чувствовала себя неловко и потому была тиха и почтительна. Кроме того, она забавляла Лиду, что давало им возможность целый день не заботиться о ней, и за то они были благодарны маленькой крестьянке. Свою благодарность mademoiselle выражала кусочками сахара и булки, пирожками и конфетами, которые она совала в руку Аленушке почти всякий день при уходе ее домой, а Лидия Павловна более существенными подарками: она несколько раз давала Аленушке денег для передачи бабушке, кроме того, купила ей ситцу на два сарафана, коленкору*[2] на рубашки, чулки и башмаки. Все эти подарки очень радовали Аленушку, а еще более радовали они ее бабушку, гордившуюся тем, что из всех детей деревни господа оказывали милость одной только ее внучке.

Так прошло все лето. Приближалась середина августа, и господа стали поговаривать об отъезде в Петербург. Когда Аленушка услышала в первый раз от Лиды о том, что им осталось поиграть вместе всего несколько дней, она разразилась такими горькими рыданиями, что Лидочка сама расстроилась и принялась плакать вместе с нею. В этот день девочки почти не играли. Аленушке тяжело было браться за игрушки, которых она скоро совсем не увидит, а Лидочке казалось, что без веселой подруги все эти игрушки будут скучны и незанимательны. Аленушка рано ушла домой, печальная и унылая.

В тот же вечер Лидочка, сидя на скамеечке у ног матери, сказала ей:

— Мама, знаешь, мне совсем не хочется ехать в Петербург.

— Что это значит, отчего?

— Оттого, что там не будет Аленушки. С ней мне так весело играть, как ни с одной девочкой! Мама, возьмем ее с собой!

— Что ты, душенька, полно, что же она будет у нас делать?

— Да играть со мной, мама! Мне так скучно одной! Знакомые девочки приезжают не часто, да при них надо всегда быть в хорошем платье, все смотреть, как бы не запачкать или не смять чего-нибудь у них или у себя, а Аленушка бы всегда была со мной, она такая славная, с ней так весело! Мама, душенька, возьмем ее!

— Ну об этом еще надо подумать, дружок, да поговорить с mademoiselle.

— Милая мамочка, дорогая, я буду так, так плакать, если ты не возьмешь Аленушку!

«Да и в самом деле, не взять ли девочку с собой, — подумала Лидия Павловна, — она забавляет Лидочку, к тому же она сирота и такая хорошенькая; это будет доброе дело».

Она посоветовалась с mademoiselle; mademoiselle очень обрадовалась намерению Лидии Павловны. В Петербурге Лидочка сильно скучала играть одна, и потому гувернантке постоянно приходилось забавлять ее, выдумывать для нее разные игры; она надеялась, что при Аленушке ее обязанность во многом облегчится, и потому советовала Лидии Павловне взять девочку с собой.

На другой день Лидия Павловна послала за бабушкой и за дядею Аленушки. Они очень удивились, когда лакей пришел сказать им, что барыня зовет их к себе, и испугались, не напроказила ли чего-нибудь их Аленушка, в то время бывшая в господском доме. День был воскресный. Пахом не работал, и потому пошел вместе со старухой к барыне.

Лидия Павловна велела позвать их в столовую и ласково заговорила с ними; она расспрашивала, большая ли у них семья, много ли они работают, достаточно ли живут, давно ли умерли родители Аленушки, и наконец сказала:

— Вы люди небогатые, для вас, должно быть, тяжело содержать девочку, которая еще не скоро в состоянии будет работать; мне же она понравилась, и дочка моя полюбила ее; отдайте ее мне, я свезу ее с собой в Петербург и буду о ней заботиться.

— Матушка, барыня, да за что же милость такая ваша нам! Да мы весь век за вас будем Богу молить! Истинно, сиротское счастье нашей Аленушке! Награди вас Господь! — воскликнула старуха со слезами радости.

— Так значит, решено? Вы мне ее отдаете? — спросила Лидия Павловна взглядывая на Пахома, который мрачно молчал.

— Вот что, сударыня, — заговорил Пахом, — я, конечно, человек бедный, для меня лишний кусок хлеба много значит, а только я свою родню прокормить могу. С голоду Аленка не помрет, живши со мною. Коли вы счастья ее хотите, так берите ее, я перечить не могу, а только, чтобы обиды не было у вас девке! У богатых ведь бывает, что и баре добрые, да прислуга злая, а я дочку моей сестры покойной в обиду давать не хочу!

Слова эти очень не понравились Лидии Павловне.

— Неужели вы думаете, — сухо сказала она, — что я дам кому-нибудь в обиду девочку, которую возьму к себе в дом. Если вы мне не доверяете, если вы думаете, что вашей племяннице у меня будет хуже жить, чем у вас, то, конечно, вам лучше оставить ее у себя.

— Полноте, матушка, барыня, — испугалась старушка, — не извольте гневаться, это он ж так сказал по своему глупому мужицкому разуму. Может ли у нас, в курной избе, быть жизнь лучше, чем в ваших хоромах! Уж облагодетельствуйте нашу девочку, мы ввек не забудем вашей милости. Поклонись, Пахомушка, барыне, куда тебе еще с племянницей возиться, даст Бог, женишься, своя семья будет.

Пахом поклонился, повинуясь словам матери, но лицо его сохраняло прежнее мрачное выражение. Несмотря на свою всегдашнюю угрюмость, он был человек добрый, и ему казалось грустно отдавать маленькую племянницу, хоть к богатым, но чужим, незнакомым людям.

— Ну, так как же, отдаете мне девочку? — еще раз спросила Лидия Павловна.

— Отдаем матушка, благодарим вас, — отвечала старуха, бросаясь целовать руки барыни.

— Нельзя не отдать, может, вы счастье ее составите, — со вздохом проговорил Пахом. — Только уж будьте милостивы, сударыня, не дайте сироту в обиду. — И он низко, чуть не до земли, поклонился Лидии Павловне.

Таким образом, судьба Аленушки была решена, а она, ничего не подозревая, весело бегала в это время с Лидочкой по аллеям сада.

После описанных нами сцен прошло более полугода. Мы попросим читателя перенестись вместе с нами из той бедной деревеньки, где они происходили, в Петербург, в одну из самых богатых и многолюдных улиц его. Там, в большой комнате, принадлежащей к роскошной квартире Лидии Павловны Вязиной и установленной всевозможными игрушками и богатыми безделками, сидит у окна девочка, по-видимому, внимательно следящая за суетливым движением народа на улице. На девочке надето светлое шерстяное платьице и беленький передничек, обшитый кружевцами; ножки ее обуты в хорошенькие прюнелевые*[3] сапожки, волосики гладко причесаны и обвязаны ленточкой, мешающей им падать на лоб и глаза. В этой маленькой барышне трудно с первого взгляда узнать нашу старую знакомую, Аленушку.

Только вглядевшись поближе и, главное, заставив ее рассмеяться так, чтобы темные глазки заблестели по-прежнему и пунцовый ротик опять показал ряд жемчужинок, мы безошибочно скажем, что это прежняя хорошенькая деревенская девочка. Городской костюм не послужил к украшению ее. Талия ее казалась как-то неуклюжей в платье; от кружевных нарукавничков руки ее казались еще более красными и грубыми, чем в деревне; личико ее было далеко не так свежо и оживленно, как полгода тому назад.