Борис Екимов - На хуторе (рассказы)

А было так: утром в слезах прибежали Хомовна, Нюра-татарка да Ксеня - все старье. Кричат:

- Участковому звони! Участковому!!

Дело для наших времен обычное: за ночь со дворов пропал весь "люминь": тазы для стирки, молочные фляги, бидончики, сковороды, жаровни, миски, кастрюли, даже провода, на каких бельишко сушить развешивали - все алюминиевое, какое нынче на приемные пункты сдают, за наличные деньги. Раньше был в моде старьевщик ли, гунник, он тряпье собирал, теперь - "люминьщик".

- Звони участковому! Нехай приезжает, ищет! Ни сварить, ни постирать не в чем. Начисто жизни лишил...

На хуторе, в стариковском хозяйстве, алюминиевая снасть самая ходовая. Она и легкая, не чугун, не бьется, как стекло да эмаль. Легко и прочно.

Не враз, но отыскали по телефону участкового милиционера, он в станице. Отыскали. Но что проку? "Пишите заявления и везите ко мне", - был ответ.

Старухи еще горше заплакали. Кто напишет? И кто повезет? И какой прок от этих бумажек? Пока суд да дело, миски да кастрюли в райцентр уплывут, к "люминьщику".

Приятель мой старухам внушал:

- Надо собак заводить. На цепи. Да какие с зубами вот с такучими. У нас две собаки. Одна здесь, другая на скотьем базу.

Конечно, он прав был. Но что теперь охранять?

Валентина думала недолго.

- Это Мишка Рахманенок. Заимели соседа.

Словно сорная трава полоняло хутор рахмановское племя. Вот и Мишка, армию отслужив, обратал молоденькую приезжую учительницу, занял пустующий дом. Забота ли, работа у Рахмановых одна: где чего плохо лежит.

- Приходил, нечистый дух! Приходил! - вспомнила Нюра-татарка. - Отбойник спрашивал для косы. Откель у меня отбойник? И зачем ему коса? Мышам сено косить? Это он высматривал! - догадалась она.

- И ко мне приходил, - вспомнила Хомовна.

- И возле моего двора крутился... А ныне с ранья чего-то колотит. Стукотит. Либо нашу посуду?

И опять заслезились старухи:

- В сельсовет надо жалиться...

- Нехай милицию пощуняют...

Но что проку от старушечьих причитаний да слез? Не пойдешь напрямую с обыском, тем более - учительская семья.

Приятель мой гнул свое, упрекая старую Ксеню:

- Пальму тебе давали. А ты ее назад возвернула. Она бы - за лытки... Пальма - сторожкая.

Старая собака, услышав кличку свою, загремела цепью: мол, все верно, не зря хлеб жую.

- Всем надо собак заводить. У чеченов, у них волкодавы. Попробуй влезь... - толковал мой приятель.

- Замолчи, Христа ради, - остановила его жена. - Слушайте меня.

Валентинин план оказался по-бабьи прост и легко выполним.

Бобыль дед Федор отправился к Рахманенку с просьбой:

- Овечку надо постричь. Снять волну...

Старая овечка по кличке Шура - притча во хуторских языцех - неизвестно зачем проживала у деда Федора во дворе.

- Постричь надо, а то набьются репьи. Пол-литра есть, - пообещал дед.

К таким трудам молодой Рахман был всегда готов. Без лишних слов он согласился. Как только они скрылись из глаз - дед и стригаль, Валентина заспешила к Мишкиной жене - учительше и уже от калитки торопила ее, звала:

- Срочно к телефону! Срочно! Районо вызывает! Срочно... Беги, беги... Там трубка лежит...

Молодая учительша на резвых ногах помчалась к телефону, хату и двор оставив.

Три старухи: Хомовна, Нюра-татарка да Ксеня, выбравшись из засады, словно вороватые сороки, шмыганули во двор: одна - в сарай, другая - в старый курятник, третья - в коридорную пристройку.

Искать долго не пришлось.

В сарае все и обнаружилось: мотки провода, жаровни и уже молотком побитые, сплющенные кастрюли да миски. "Люминьщик" целую посуду не принимал, это запрещалось.

Все остальное было делом простым. На готовое и станичный милиционер объявился. Целую посуду старухи забрали. Побитой рахмановская родня быстро нашла замену, чтобы закрыть "дело".

Операция "Люминь" завершилась. Приятель мой, горделиво похмыкивал: "Генштаб", но при случае гнул свое:

- Собак надо заводить. Собака, она за лытки... Вот наши - что Пальма, что Волчок... они ночьми не спят... А Мишка, он завтра поумничает, снова упрет все. Да не во двор, а в барак... Ищи там свищи...

Поздний хуторской завтрак. Солнышко уже высоко. Но в тени раскидистой ивушки, у просторного стола еще держится холодок. Можно не спеша чаевничать, обсуждая дела вчерашние, нынешние. Впереди - долгий день. А теперь - лишь завтрак.

КУДБОВАЯ

На третий день хуторского житья, когда на подворье все новости собраны да рассказаны, наступает пора иная.

- Ты нынче чем займешься? - спрашивает поутру мой хозяин.

- Пойду попроведаю...

- Ну давай...

Отзавтракали. И пошел я по хутору бродить. Он нынче просторный, хотя и не больно людный. Но как в далекие годы протянулся и раскрылатился от донского берега, от лесистого займища до заливного луга и Лысого бугра, так и теперь доживает свой век в былых размерах, как и прежде делясь на куты: Забарак, Никишкин кут и Варшава. Последнее название почти позабыто.

Умирают, уходят с хутора люди, ветшают и рушатся дома, базы, разрежая былую тесноту дворов.

Соседства давно уже нет, когда через плетеный забор окликнешь живую душу. Нынче дома и поместья стоят вольно, будто чураясь друг друга; меж ними пустоши, руины, заросли дурной травы или задичавшего сада.

Словно плавучие острова, все дальше расходятся живые дома, подворья, особенно в непогоду, во тьме, скупо светя желтыми окошками.

Но нынче - пора летняя и погожая. Еще издали, чуть ли не от своего двора, вижу, что у бабы Кати, на летней кухне, на крыше ее - человек.

Ближе подхожу, а это, оказывается, - сама хозяйка печную трубу глиной обмазывает. Дело летнее, но впереди - зима.

- Ты как туда залезла? - спрашиваю удивленно.

- По лестнице... - поняв мое удивление и обидевшись, коротко отвечает баба Катя. - Чего ж я, вовсе некудовая? Трухля?

- Кудовая... - усмехаюсь я. - Как коза по лестнице скачешь, в восемьдесят лет.

- Восемьдесят и еще два годочка, - спускаясь на землю, к гостю, уточняет старая женщина.

Сухощавая, росточку малого, возрастом гнутая, баба Катя имеет характер бойкий, любит поговорить. Газетка - ее старинное хуторское прозвище. Живет она одиноко. Сын Василий с давних пор - в городе, дочка - в станице. Живет одна, но дом и двор как и в прежние годы.

- Огород ныне огорчает, - жалуется она, когда идем мы осматривать ее владенье. - Картошка прет, прямо бушует, в огудину, а будет ли прок.

Огород старой женщины раскинулся так просторно, пышно и зелено, что оторопь берет. У хозяйки воробьиная стать: косточки, кожа, иссохшие плети рук... В чем душа держится. Но огород - не окинешь взглядом. Зеленой стеной картошка, огурцы, помидоры, плетучие тыквы... И ведь не трактор пахал... А все - лопата, мотыга и эти старушечьи, словно птичьи, иссохшие руки.

- Ну и огород у тебя... - в который раз удивляюсь. - Надо бы уже поменьше. Все же - возраст...

- Года, года... - соглашается баба Катя. - Из могуты выбилась. Здоровья нет.

- Ну и сажай поменьше, куда тебе?

- Я тоже гутарю... - соглашается она. - Который год сынка прошу: отрежь, Христа ради, огород наполовину, перенеси городьбу так-то вот: от кухни вкопай соху и перестановь городьбу. Тогда будет мне по силам: десяток рядков картошки да грядочки, для себя. И будет расхорошо. А ныне такая страсть...

- Все верно, - подтверждаю я. - Тебе много ли надо?

- Который год прошу: перестановь, сынок, городьбу. А ему все некогда.

- Господь с ней, с городьбой, - говорю я. - Брось и не сажай.

Из-под белого платочка снизу вверх глядят на меня удивленные глаза:

- В своей городьбе... кинуть? Не сажать? Бурьяном зарастет... Люди будут глядеть. Вот и сынок мой упыристый тоже: кидай да кидай... Так не положено, говорит она строго. - Городьба стоит, значит, моя земля, мой ответ. Я ведь какой год криком кричу: перестановь городьбу, чуток буду сажать, для себя. А ему - некогда. Я бы по силам сажала, для себя.

- Правильно, - одобряю я. - Дети себе посадят ли, купят.

- Вот-вот, и сынок галдит: нам не надо, не надо, мы купим, - вздыхает. Купим-залупим... В городе за все - копеечка. Мамкина картошка - не лишняя. А помидоров, огурцов сколь увозят... Машина трещит, кузова не хватает. Тыквы у меня всегда расхорошие...

Тыквы и в самом деле у бабы Кати огромные, в колесо, розовые, сахарные на вкус. Зимой в гости придешь, на стол - угощенье: в духовке запеченная тыква, оранжевые кусочки с подтеками темной патоки, пахучие, сладкие. Гостям угощенье, хозяйке - еда. Пенсия у бабы Кати - копеечная, хотя всю жизнь в колхозе работала. И потому еда, как говорится, гусиная: постные щи, картошка, свекла. Пенсия малая. Но ухитряется своим помогать. Хвалится порой: "Внучке передала двести рублей, она - девка, ей чапуриться надо, а внуку - сто рублей... Василий приезжал - ему тоже надо, хоть и взрослый, но сын"...

Сын - взрослый, тоже к пенсии подбирается. Чуть не всякий день из конторы звонит приятелю моему: "Как там мать?" На хутор приезжает, любит рыбачить. А зимой - охотится. Прибывают целым кагалом: друзья да приятели. Баба Катя заранее топит старинную мазанку - кухню. Там охотнички гулеванят.