Гавана, год нуля - Карла Суарес

все достало, что показалось, будто сама жизнь решила надо мной посмеяться. Это и стало последней каплей. Не хватало еще тратить свои силы на этих тупиц! В тот день я приняла окончательное решение уйти из Политеха и после окончания учебного года уволилась. А где мне было искать работу, скажите, пожалуйста? Какого черта лысого может найти математик в стране, свалившейся в кризис? Никакого. Мне не оставалось ничего, кроме как взяться за любую работу, лишь бы поближе к дому. Один коллега подбросил мне вакансию в Технологическом техникуме в Ведадо, в самом центре города. Поработав преподавателем в университете, стать училкой в старшей школе — горький опыт; но времена были такие, что возможности почему-то с неба не сыпались и на лучшее рассчитывать не приходилось. Свою новую работу я рассматривала как временную. «Все наладится, — твердила я себе, — ситуация изменится, и я смогу вновь занять подобающее мне место».

И ситуация изменилась. К худшему. Поэтому в 1993 году я все еще работала в Технологическом — давясь желчью и стараясь объяснить элементарнейшие формулы подросткам, которым они были до лампочки. Так что еще и по этой причине в тот момент, когда Эвклид рассказал мне о Меуччи, о документе, который так и не увидел свет, передо мной внезапно раскрылся весь мир. Мой старый учитель мерил шагами комнату, посвящая меня в свою историю, а я не могла оторвать от него завороженного взгляда. Настоящий научный документ. Есть за что ухватиться — тот самый рычаг, которым можно перевернуть Землю, как сказал бы Архимед. Я была в таком состоянии, что даже не находила слов, и тогда стала размышлять вслух. Нельзя оставлять такое в неизвестно чьих руках, такой документ — часть научного наследия человечества. Но… Эвклид, ты уверен, что это настоящий автограф? Он сказал, что документ был подписан и его прежняя владелица располагала доказательствами того, что один из членов ее семьи работал в театре «Такой» в одно время не с кем-нибудь, а с самим Меуччи. «Документ настоящий, Хулия, мамой тебе клянусь. Ты хоть понимаешь, Хулия, что это значит?» Я включила воображение. Документ — вещь вполне конкретная, его можно потрогать, это кусок бумаги, обладающий определенными характеристиками. С его помощью можно извлечь на свет божий заплутавшую в дебрях истории правду и восстановить справедливость по отношению к великому изобретателю. Но помимо этого, можно войти в историю как первооткрыватель доселе никому не известной истины. Можно написать статью в какой-нибудь престижный научный журнал, или раздавать интервью разным иностранным телекомпаниям, или принимать участие в разных международных конференциях и добиться статуса в научном мире. Обычный клочок бумаги имел власть вытащить нас из безвестного прозябания и наполнить смыслом дни нулевого года в Гаване.

«Эвклид, нужно что-то делать», — выдала я наконец. Он улыбнулся, соглашаясь, — ну да, нужно что-то предпринять: окажись эта бумага в руках какого-нибудь недоумка, ее может ожидать самая плачевная судьба, особенно во времена нужды и нехватки всего. «Сейчас, Хулия, стоит отвернуться, как люди готовы родную мать продать». Он был прав, однако я не могла придумать, с чего начать поиски. Он сказал, что кое-какие мысли на этот счету него имеются, нужно только все обдумать, но самое главное сейчас — никому об этой истории не говорить. Чем меньше людей в нее посвящены, тем лучше для документа. Эвклид приложил к губам указательный палец, и я сделала то же самое. Мы улыбнулись. Нам снова предстояло разделить на двоих один секрет. Позже мы решим, что можем сделать, но в тот вечер я отчетливо поняла, что мы должны что-то сделать. Это наш долг как ученых.

Думаю, что в этой стране все без исключения помнят 1993 год, поскольку он оказался самым трудным из тех, что составили так называемый «особый период». Экономический кризис достиг дна. Как будто мы добрались до критически минимальной точки некой математической кривой. Видели параболу? Нижняя точка — ноль, дно, пропасть. Вот там мы и оказались. Велись разговоры об опции «зеро» — о возможности выживания в режиме minimum minimorum. Нулевой год. Жить в Гаване — словно встать в математический ряд, сходящийся в ничто. Последовательность минут, которые ничего не отсчитывают. Как будто каждое утро просыпаешься в одном и том же дне — дне, разделенном на маленькие частицы, каждая из которых повторяет целое. Часы без электричества. Почти без еды. Каждый день — рис с горохом. И соя. Соевый фарш. Соевое молоко. В Европе их сочли бы, наверное, диетической роскошью, но здесь это стало каждодневной пищей. И право на одну булочку в день. Кошмар. Страна разрывалась между долларом и национальной валютой. Ночь — пустыня, вместо машин — велосипеды, магазины закрыты, горы мусора. Этот год стал еще и годолм «векового шторма», когда море накрыло город, да так, что в некоторых районах люди ныряли с масками, вылавливая предметы, которые морская вода вымывала из кладовых гостиниц. Сущее безумие. А потом — штиль. Страна оказалась в еще большей разрухе, но в невозмутимом спокойствии. И снова чувство, что ты никуда не движешься. Неизменное, никогда не покидающее нас солнце, как наказание какое, лупит по спинам людей, продолжающих вставать с постели каждое утро, просто пытаясь жить.

И вот посреди всего этого история Меуччи вспыхнула для меня крохотным огоньком в полной мгле, и я, выйдя в тот вечер из дома Эвклида, принялась вертеть в голове и так и сяк все, что узнала. Мне показалось в высшей степени странным, что та женщина просто взяла и подарила кому-то вещь, прежде столь ревниво охраняемую. Очевидно же, когда ее прижало как следует, документ она продала, и продала за немалые деньги, — я больше чем уверена, что мой друг не имел возможности сделать ей щедрое предложение. И я ломала голову, что мы будем делать, если нам повезет и мы выйдем на нового владельца документа, с нашими-то пустыми карманами. Но с этим мы уж как-нибудь разберемся. Важнее было то, что я шагала, чувствуя себя по-другому. Смотрела на встречных и задавалась вопросом: нет ли среди них того, кто теперь хранит этот документ? Может, он даже лежит у кого-то из них в кармане. Интересно, этот человек догадывается о том, что мне теперь тоже об этом известно? Это были странные ощущения, клянусь вам. Приходилось видеть голограмму? Трехмерные образы, возникающие под воздействием лазерного луча. Когда я была любовницей преподавателя физики в Политехе, мы часто укрывались в его лаборатории, и как-то раз он продемонстрировал