Фашисты - Кирилл Викторович Рябов

— Нет. А что?

— Выглядишь, будто тебе холодно.

— Мне не холодно.

У неё был сонный вид. Она слегка растягивала слова. И лицо не выражало никаких эмоций. Вольский догадался, что всё дело в таблетках.

— Напомните ваше имя, — сказала Катя.

— Кажется, Евгений.

— Кажется?

— Таксист так сказал. Возможно, он прав.

— Вы сейчас надо мной издеваетесь? — спросила она.

— Ну, вот ещё.

Он снял ботинки.

— Тапки у тебя есть?

— Нет. Но здесь чисто. Я каждый день делаю влажную уборку. Чувствуете, хлоркой пахнет?

Вольский принюхался.

— Ничем не пахнет.

— Я вымыла пол водой с хлорной таблеткой перед вашим приходом.

— Ты случайно не уборщицей работаешь? — спросил Вольский.

— Нет. Сейчас я нигде не работаю. А раньше я была актрисой.

— Серьёзно?

— Да. Но из театра пришлось уйти. Однажды на сцене у меня случилась истерика.

— Чего вдруг? — спросил Вольский.

— Долгая история.

— Тогда не рассказывай. Куда идти?

— Наверное, в комнату, — сказала Катя.

Они зашли в маленькую гостиную. Вольский сел на диван, широко расставив ноги и закинув руки на спинку. Катя стояла перед ним в нерешительности.

— Тут мило, уютно, — сказал он. — Хорошо, что я приехал. Неси зефир.

— Вот так, сразу?

— А чего тянуть?

— Давайте, может, посидим немного, поговорим.

— О господи! — Вольский откинул голову назад и тут же вернул её на место. — Потом поговорим.

— Потом вы сразу уйдёте.

— Почему так думаешь?

— Богатый жизненный опыт, — делая паузы между словами, произнесла Катя.

— Ты и правда, что ли, актриса? — прищурился Вольский.

— Зачем мне врать? Семнадцать лет я служила в театре. А потом пришлось уйти. Я играла Аню в «Вишнёвом саде». И как–то во время спектакля артист Борщевиков, игравший Гаева, спрашивает: «От кого это селёдкой пахнет?»

Вольский захохотал.

— Какой юморист.

— Да это же из роли. Вы что, не видели никогда «Вишнёвый сад»? Вот, значит, произносит он свою реплику, и вдруг на сцену выбегает мышка.

— И ты её испугалась, — догадался Вольский.

— Нет. Но Гаев, то есть Борщевиков, изловчился и просто раздавил её ботинком. И у меня случилась истерика. Я так кричала, так плакала. Я кинулась на Борщевикова и стала его бить. Меня с трудом увели.

— А потом выгнали?

— Нет. Наш худрук меня простил. Но я больше не могла выйти на сцену. А Борщевиков распускал про меня грязные сплетни. Будто я его домогалась, а он мне отказал. Никто меня не защитил.

— Эх! — сказал Вольский. — Ладно. Поговорили. Неси зефир.

Катя принесла на белом блюдце три пышных зефира.

— Но знаете, справедливость восторжествовала.

— А?

— Борщевиков играл Медведенко в «Чайке». Точнее, репетировал. А на премьере он не смог выговорить слово «индифферентизм». Его будто заклинило. Он восемь раз пытался. В зале уже смеялись. И тут свалился прожектор, и его голова лопнула. Просто лопнула. Весь первый ряд забрызгало кровью, мозгами и что там ещё в голове…

— Прекрасная история, — сказал Вольский и засунул в рот зефир.

Катя тихонько застонала и заворожённо уставилась на его жующий рот.

— Как жадно вы кушаете, — сказала она тихо.

Вольский оскалился; жёваный зефир полез сквозь зубы. Он взял ещё один, лизнул и немножко откусил.

— Вкусно? — спросила Катя.

— У меня давно такого не было. То есть никогда не было.

Не торопясь он сожрал всё, что она принесла, отдышался и достал сигареты. Катя сидела, отвернув раскрасневшееся лицо. Кажется, она слегка дрожала. Вольский погладил её по спине.

— Ну, ну. Что ты?

— Не знаю, — пискнула она. — Ой, не курите тут, пожалуйста. Или идите на лоджию.

— Принеси шоколадный.

— Ненасытный какой. Может, два обычных?

— Шоколадный, — повторил Вольский.

— Один.

— Ладно уж, один.

Она принесла один шоколадный зефир, и Вольский стал жадно его пожирать, чавкая и тараща глаза.

— Вы животное! Дикое животное! — крикнула Катя.

Впрочем, с явным восторгом.

— Но тебе понравилось.

— Я не скажу.

— Хочешь, спою тебе песню?

— А вы певец?

— Именно.

Он прочистил горло и запел:

— Молчите! — закричала Катя.

— Что такое? Не любишь классику?!

— Борщевиков это пел, мерзавец.

— Борщевиков мерзавец или я?

— Борщевиков.

— Ему правда башку расплющило?

Катя засопела.

— Нет. Я соврала. И про то, что он не мог слово выговорить. Я это выдумала, чтобы утешиться.

— А что с ним стало?

— Я не знаю. Не выясняла. Мне от этого всего очень больно. Я всё потеряла. Только и осталось, что кормить зефиром случайных мужчин. Но долго ли ещё я смогу это делать? Как вы думаете?

— Да мне похуй, — ответил Вольский, вставая с дивана.

Он вышел в прихожую, надел ботинки и плащ. Застегнулся, разглядывая в зеркало своё лицо. Из комнаты доносились рыдания. Вольский подумал, не поджечь ли квартиру перед уходом, но лень было возиться. Плюнув на пол, он погасил свет и вышел.

Спускаясь по лестнице, Вольский громко насвистывал всё того же «Шарманщика». Между третьим и вторым этажом на корточках сидел очень худой морщинистый мужик в чёрных трениках и белой футболке с надписью «ЛДПР» на груди. Он курил папиросу и щурился от дыма.

— Знакомые лица, — сказал мужик.

Его собственное тонуло в желтовато–сизых клубах.

— У кого? — спросил Вольский.

Элдэпээровец медленно выпрямился. Его колени противно щёлкнули. Он отряхнул со штанов пепел и протянул корявую ладонь.

— Ну, здравствуй, Валет. А говорили, тебя в Ростове чёрные на пику посадили и в Дон кинули. И не выплыл ты. А оказывается, выплыл. Какими судьбами? Не меня ли искал?

Он продолжал держать ладонь протянутой. Вольский крепко ухватил его за средний палец и нажал, как на рычаг. Раздался негромкий хруст. Мужик удивлённо заскулил и выронил изо рта папиросу. Продолжая выкручивать ему палец, Вольский звонко запел:

— Всё покорно сносит, терпит всё старик, не прервётся песня и на краткий миг…

— Больно, сука, блядь! — крикнул мужик.

— Ах, краткий миг…

— Что творишь, беспредельщик сраный?!

Вольский пнул его в мошонку и побежал дальше, продолжая напевать. Выйдя из парадной, он с наслаждением вдохнул холодный ночной воздух и достал смартфон. Были пропущенные вызовы от Саши и мамы. Ей–то что понадобилось? Вольский открыл «Телеграм» и прочитал новое Сашино сообщение: «Коля, мне очень больно. И страшно». «Обычные бабские манипуляции», — догадался он.

И написал:

«Я‑то тут при чём? Я тебя не бил и не пугал».

Не дожидаясь ответа, Вольский сунул смартфон в карман, прошагал через дворы и вышел на проспект. Минут за сорок можно было дойти домой. Но он поленился. И вызвал такси. Машина прикатила быстро. Вольский не успел докурить сигарету. Эффектно отщёлкнув её на десяток метров, он сел на заднее сиденье.

— Как дела у вас? — спросил водитель, трогаясь.

— Прекрасно.

— А у меня кот умер.

— Смешно, — сказал Вольский. — Сегодня что, у всех таксистов коты умирают?

Водитель посмотрел в зеркальце и съехал к обочине.

— Ага, — сказал он, повернувшись. — Вот ты мне и попался, гад. Быстро, однако.

— В чём дело? — спросил надменно Вольский. — Будьте любезны продолжить движение.

— Хуй тебе!

Костя схватил его за горло. Руки у него были крепкие и горячие. Почему–то Вольский представил, как таксист этими руками держит голову Саши, пока она сосёт ему на заднем сиденье.

— Это ошибка, ошибка, — прохрипел Вольский.

— Хуй тебе! — повторил таксист.

— Вы обознались, я не он…

— Это ты мне говорил, что я пидорас, чтоб я умер, ты над котом моим смеялся, — кричал Костя, рыдая. — Что я тебе плохого сделал,