Татьяна Стрыгина - Пасхальные рассказы русских писателей

«В середине марта пришла дворничиха Маша. Татарка. Вдова. Я лежал на кровати – в пальто и в валенках. Она вошла в мой темный холодный кабинет:

– Есть кто?

– Есть.

– Живой?

– Кажется, еще живой. Это кто? Маша?

Месяц назад мы собирали деньги на похороны ее мужа. Думаю – еще кто-нибудь умер, семья у них большая.

– В чем дело, Маша?

– Повестку тебе принесла. Вызывают в седьмое отделение.

– Не могу, Маша. Не дойти мне до отделения.

– А мне что? Мое дело маленькое. Принесла, отдала, а ты – как хочешь.

Положила повестку и ушла.

Конечно, я понял, по какому делу меня вызывают. Но почему-то нисколько не взволновался.

Через какое-то время слышу быстрые и энергичные мужские шаги. Врывается – милиционер. Позже узнал, кто он. Квартальный уполномоченный Титов.

– Пантелеев?

– Да, Пантелеев.

– Ты что, мать твою растак? Тебя вызывали? Повестку получил?

– Да, получал. Но идти не могу. Нет сил.

– Я тебе дам – не могу (мать, мать, мать)! Если (мать, мать, мать) через полчаса не будешь в отделении – за шкирку приволоку (мать, мать, мать).

Ушел, не переставая материться и хлопая дверями.

Случилось так, что, не успел он уйти, появились Ляля и Ира Большая. Пришли меня навестить. Принесли какую-то еду – суп, кажется. Затопили времянку.

И тут опять ворвался этот мордастый опричник.

Свою угрозу он выполнил буквально. Нещадно ругаясь, схватил меня за воротник и поволок к дверям. Волок он меня, тащил за шиворот и по улице. На Бассейной у парикмахерской с левой ноги у меня свалился валенок.

Я сказал:

– Потерял валенок.

– Ничего, и без валенка хорош, – сволочь!

Сзади шли Ира и Ляля, они все видели, подобрали валенок, принесли его в милицию. Валенок мне передали, но в милицию их не пустили.

Я оказался в камере…»

Делаю такие большие выписки из блокадного дневника, что приходится разбивать их на главы.

Напомню, что записи эти делались месяца три спустя, на Каменном острове, когда я, оправляясь от дистрофии, готовился к отлету из Ленинграда и когда все самое страшное было уже позади.

Итак – я очутился в камере.

«…Собственно, это не была камера с решетками на окнах и с засовами на дверях. Довольно большая комната, разгороженная барьером. По одну сторону сидит за столиком милиционер, по другую – на полу – расположилось несколько баб. Из их разговоров я понял, что взяли их на Мальцевском рынке по обвинению в спекуляции.

Садиться на пол я не стал. Я решил жаловаться на этого квартального. Потребовал, чтобы вызвали начальника отделения.

– Начальника нет, – сказал милиционер, который нас караулил.

– Ну, заместителя его.

– Хорошо, попробую.

Закрыв нас на ключ, милиционер ушел и через минуту вернулся.

– Доложил дежурному.

– Спасибо.

Я продолжал ходить по камере. Этот милиционер поглядывал на меня. Он не был похож на «среднего» милиционера. В нем было что-то интеллигентное. И форма на нем была какая-то необмятая, совсем новенькая.

– За что вас взяли? – услышал я вдруг его голос.

– Вы ко мне?

– Да, я спрашиваю: что вы наделали, за что вас арестовали?

Я почему-то решился и рассказал ему все. Начиная с того, памятного, сентябрьского дня. Упомянул, что я – писатель.

– Вот как? А у вас что – и книги есть напечатанные?

– Да, есть.

Назвал «Республику Шкид».

Он поднялся и вышел из-за своего столика. Мне показалось, что он одновременно и обрадовался и испугался.

– Товарищ Пантелеев, да как же это так? За что же вас?!!

В это время в камере появился Титов в сопровождении милицейского офицера незабываемой внешности. Румянощекий, элегантный, с холеной бородкой, какие в годы моего детства называли а-ля Анри Катр. В руках этот джентльмен держал какую-то бумагу величиной с почтовую открытку.

– Это вы требовали начальника? – обратился он ко мне.

– Да, я. Вы – начальник?

– Я инспектор по надзору за работой милиции.

– Тем лучше. Заявляю вам протест на действия вот этого человека…

– Прежде чем выслушивать ваши протесты, я попрошу вас подписать вот этот протокол, – сказал Генрих Четвертый.

Я проглядел написанный от руки текст. Там было сказано, что гражданин Пантелеев-Еремеев А. И. не явился по вызову в органы милиции, а при задержании его милицией оказал физическое сопротивление квартальному уполномочен ному Титову и был силой доставлен в отде ление.

– Что это значит? – спросил я.

– А это значит, что завтра утром вас доставят в трибунал и вы будете расстреляны. Распишитесь.

– Нет. Расписываться под этой насквозь лживой бумагой я не буду.

– Ну, что ж. Это дела не меняет. Пошли, товарищ Титов.

В камере стояла тишина. Я заметил, что даже бабы с Мальцевского рынка, которые до сих пор без умолку тараторили, притихли и с уважением смотрели на меня: по сравнению со мной они были мелкими сошками, – ведь ни одной из них расстрелом не угрожали.

– А ведь плохо ваше дело, товарищ Пантелеев, – сказал мой караульный. – Могут ведь и в самом деле кокнуть.

– А что же я могу сделать?

Он сидел, потирая лоб ладонью.

– А мы вот как поступим, – сказал он наконец. – Вызовите дежурного по отделению и заявите ему, будто у вас дома оставлена топящаяся печь.

– Ну и что? Между прочим, у меня и в самом деле топится печка.

– Тем лучше. Короче говоря, действуйте, как я сказал.

Он сам пошел и привел дежурного.

– У арестованного есть заявление, – сказал он.

Я повторил то, что он мне подсказал: мол, у меня в квартире топится печка, в квартире никого нет и может возникнуть пожар.

– Я не располагаю людьми – гонять по таким пустякам, – сказал дежурный.

– А ведь обязаны, – сказал мой милиционер.

– Обязаны, верно, – сказал дежурный.

– Давайте я схожу с арестованным.

– Далёко?

Я назвал адрес.

– Ну, идите.

– А ну, давай, пошли, – строго и даже грубо приказал мне мой конвоир.

На улице я его спросил:

– А почему вы пошли не один, а со мной?

– Потому, что существует Конституция. Неприкосновенность жилища. Без вас войти в вашу квартиру никто не может.

Я сказал ему, что он не похож на милиционера.

Оказалось, что он носит милицейскую форму всего третий день. Он – бывший офицер из запасных. И бывший учитель географии. Его, как и многих других офицеров, отозвали с фронта – для пополнения кадров ленинградской ми лиции.

Я шел медленно. Он останавливался, ждал. На углу улиц Маяковского и Некрасова остановился уже сам и сказал:

– Идите.

– Куда?

– Куда хотите.

– Позвольте! А как же вы?

– Ничего. Как-нибудь. Отверчусь.

Вообще-то мне следовало стать перед этим человеком на колени. Но я только крепко-крепко сжал его руку.

Человек спас мне жизнь. А я даже имени его не знаю. Не знаю, кого поминать в своих молитвах. Та к и молился и молюсь до сих пор:

– Спаси и сохрани того, кто помог мне бежать…»

Конечно, домой я тогда не пошел, а пошел на улицу Декабристов к маме и Ляле. По дороге заходил в Никольский собор.

У Ляли, как я уже писал, я провел два или три дня. На четвертый утром пошел – не знаю, не помню почему, на улицу Восстания. И там, на пороге своей комнаты, свалился. Через пять-шесть дней попал в госпиталь на Каменном острове. А месяца три спустя уже сидел в кабинете Маршака, в Москве, на улице Чкалова, и рассказывал Самуилу Яковлевичу обо всем, что вытворяли со мной в Ленинграде. Маршак негодовал, настаивал, чтобы я возбудил уголовное дело против квартального Титова. Я мялся, говорил: подумаю, попробую, но мои христианские убеждения отвратили меня от этого поступка… Хотя нет, если говорить честно, не только убеждения христианина, не только нежелание мстить, отвечать ударом на удар остановили меня в этом случае. У меня не было и не могло быть уверенности, что мои жалобы, заявления, протесты к чему-нибудь приведут. Ведь реабилитировали меня не потому, что «восторжествовала истина», а потому, что вмешались сильные мира сего – Маршак, Фадеев и – прежде всего писатель Л. Шейнин, тогдашний следователь по особо важным делам, впоследствии сам пострадавший от меча пролетарской диктатуры…

А вообще-то спасла меня молитва.

Долго думал сейчас, как написать об этом, и вот решил сказать самыми простыми словами, не боясь, что слова эти прозвучат елейно или ханжески…

Да, спасал Господь Бог, к которому неизменно и ежедневно обращаюсь и в начале дня, и в конце его, и тем более во все трудные минуты жизни.

Молился я, когда караульный милиционер ушел звать дежурного по отделению. Молился, когда лежал парализованный на пороге своей комнаты. Молился, когда дребезжащая машина «Скорой помощи» везла меня, полуживого, на Острова, в больницу.

А с Титовым мне еще привелось повстречаться. В январе 1944 года, в те дни, когда советские войска, совершая чудо, взрывали железное кольцо немецкой блокады, я был в командировке в Ленинграде, шел по улице Некрасова в сторону Литейного и вдруг вижу – навстречу мне едет на велосипеде (да, в январе на велосипеде) квартальный уполномоченный Титов. Он тоже меня узнал и так, помню, растерялся, даже испугался, что колесо его велосипеда заюлило и он чуть не вывалился из седла.