Янка Брыль - На Быстрянке

Пятым помольщиком была женщина с суровыми усталыми глазами. Она сидела на возу, спустив с грядки округлые еще, загорелые и исцарапанные жнивьем ноги, то и дело потирала ими одна о другую, отгоняя мух, и, покусывая соломинку, слушала, что говорят мужчины. Сивый хрупал клевер из передка и время от времени, чтобы избавиться от гнуса, терся большой головой о спину хозяйки.

- Ну, ты, падаль, - спокойно, не оглядываясь, говорила женщина, недовольная, как видно, тем, что лошадь мешает слушать.

Когда студент вышел во двор и остановился возле лавочки, помольщики как раз слушали усатенького мужчину, который со вкусом и знанием дела рассказывал о бывшем хозяине мельницы - купце Борухе Бисинкевиче.

- Всю смородину у меня забирал. До ягодки. И настаивал ее, пане брате, на чистом спирту с сахаром... Был у него такой серебряный кубок, и еще змея... кубок этот обвивала... Такое, пане брате, украшение...

Особенно внимательно слушал мальчишка: даже рот открыл.

- А ты что, - перебил рассказчика обросший дядька в шляпе, - тоже, должно, лизал ту змейку?

- Хи-хи-хи! - засмеялся наконец мальчишка.

Рассказчик умолк. Он знал, на что намекает бородатый. При панах он, и тогда такой же, с усиками, Степка Мякиш, держал в недалекой деревне лавку, явно и тайно терся возле богачей и власти, не раз зарабатывая чарку за свой "благонамеренный" шепоток. Ни до войны, после освобождения Западной Белоруссии, ни после войны, вот уже восьмой год, его не трогали, а страх все не проходил, таился где-то на дне души. Хотя и был он, Степка, три месяца в партизанах, хотя и немало до того выгнал самогонки - то из полицейской, то из партизанской муки. Мякиш уже доведался, кто такой Толя, и при "начальстве" по давней привычке - вторая натура - стал говорить в угоду начальству.

- Было - сплыло. Теперь, пане брате, не то. Все народное, никто у тебя на горбу не сидит. И эта самая Борухова мельница... - Мякиш полуобернулся и, должно быть по памяти, прочитал надпись на запыленной вывеске над дверью: "Мельница Лозовичи, Бобровицкого райпромкомбината". Порядок! Не то что при панах.

Наступила неловкая пауза...

- Рано еще, а как жарко, - сказал Толя и, вытащив из кармана запыленных мукой штанов пачку "Беломора", предложил мужчинам: - Закуривайте.

Брали каждый по-своему. Пехотинец, с видом человека, которому это не впервой, ловко вытащил одну папиросу и молча кивнул головой в благодарность. Степка Мякиш сказал почему-то не просто "спасибо", а по-польски "дзенькуе", что должно было звучать вроде старинного светского "мерси". Бородатый дядька в шляпе неуклюже пытался захватить конец папиросы двумя толстыми пальцами, словно вытаскивая тупыми ногтями занозу из ладони, и даже сказал напоследок: "А чтоб тебя!.." Мальчик сперва хотел не брать, не признаваться, что курит, но не выдержал и вытащил из пачки слишком уж соблазнительную "беломорину".

- В каком классе? - спросил Толя.

- В седьмом, - выдавил из себя паренек, жалея, что влип.

- Перешел в седьмой или остался?

За него ответил пехотинец:

- Он глубоко забирает - по два года на класс. Пашет по самое дышло. Мы из одной деревни.

- А курить, брат, еще рановато, - сказал Толя скороспелому кавалеру, который и так уже покраснел до ушей.

Выручил хлопца Мякиш.

- Вот вы, товарищ начальник, - сказал он, - говорите: жарко. А каб это, пане брате, в тенек, да с удочкой, да бутылочку с собой прихватить. Есть же такое сочинение Льва Толстого "Бутылка водки с рюмочкой". Ученость! Это не то что наш брат мужик. Колхоз, пане брате, колхозом.

Толя не ответил, уже разглядев в усатеньком подлизу. Он немного помолчал, потом заговорил, обращаясь к остальным, в особенности к бородатому дядьке в соломенной шляпе:

- Слыхали поговорку: "На мельнице - что в корчме; разом густо, разом пусто"? - Толя присел на лавку рядом с бородатым. - А я вот здесь уже второй день, и что же вижу: не так чтоб много, но и не мало, помольщики есть. Мелют люди, пеклюют. И ведь еще прошлогоднее. Что это, дядька, по-вашему, происходит, а?

- А что ж происходит? - неторопливо отвечал бородатый. - То происходит, что стали люди жить поровнее. Дальше бы не хуже.

- Ой, - отозвалась женщина на возу, - вам хорошо, дядька, говорить. В вашем колхозе люди живут. А пожили бы вы в нашем. Работаешь, работаешь, а осенью... Да ну тебя, чтоб тебя волк не резал! - отмахнулась она от лошади, снова потершейся об ее спину головой.

Тетка хотела, видно, еще что-то сказать, но тут вмешался Мякиш:

- Работать надо. А не работаешь, откуда ж будет хорошая жизня? Все вы, пане брате, плачетесь. Несправедливо! Я им всегда...

Его речь перебил вдруг голос из-за спины женщины, сидевшей на возу:

- Работничек, будь ты неладен!

По кладке от хаты шел дядька Антось.

- А-а, товарищ Нагорный, день добрый!

- Здоров, здоров. Давно не виделись. Ты, видать, ажно плакал по мне.

Высокий, когда-то плечистый и крепкий, теперь уже ссутуленный семью десятками лет, дядька Антось до сих пор еще сохранил почти полную мощь своего плотогонского баса.

- Сколько ты у этого хлюста принял? - спросил он, подходя к сидящим на лавочке.

- Двести, кажется, с чем-то, - отвечал Толя.

- Двести дуль бы я ему под нос сунул!

- А что? - немного смутился от этой грубости Толя.

- Как это - что? Люди работают, а он шатается, махлюет. Привык на дармовщинку.

- Э, товарищ Нагорный, ей-богу же, зря, - заговорил Мякиш. - Что я украл?

- А что - заработал? Лапы отбил на этом?

- Ну, знаете, пане брате, кто чем работает: кто руками, а кто головой...

- А ты рылом! Люди как люди: работают, кто на чем стоит. А ты все свою самогонку...

- А вы что, видели? Где вы видели, а?

- Где? В гнезде. Не так ты глуп, чтоб кто увидел. Но довертишься еще, ой, довиляешь!

Старик ушел на мельницу.

- Какой нервный человек, - покачал головой Мякиш, обратив взгляд к Толе, как бы ища у него, культурного человека, сочувствия. - И надо же, пане брате, такое выдумать.

- А кто пшеницу привез? - спросил старик, показавшись в дверях.

- Я! - испуганно охнула женщина и даже соскочила с воза. - Я, дядечка. В обдирку. На каравай.

- На каравай да обдирать?

- А где ж мне ее на пеклевку набраться? Сижу вот, да и мерки еще не сдавала: думаю, что мне делать - обдирать или молоть?

- А кто ж у тебя замуж идет? Сама?

- Да что мне, дядька, старой бабе, замуж идти, пускай уж дочка идет.

- У тебя да дочка на выданье?

- Ох, какое там, дядька, на выданье! В этом году только десятый класс окончила, дитя! Оно и то сказать - хлопец хороший. Я, дядька, из Внукович. Походенькова. Ваша дочка как раз у нас учить будет. Так это Семена Воробья Миша мою Нинку берет. На инженера он вышел в Минске.

- Ну, так чего же лучше? Пускай идет на здоровье.

- Да оно и впрямь, дядька, хорошо. Однако подумаешь - жалко. Начало ты учиться, пускай бы уж, как другие, тоже в институт пошло, хотя бы заочно.

- Видели - очно, заочно...

- Так это же, дядька, хорошо!

- А я что говорю - худо? Я говорю - пускай идет, когда добрый человек берет. А там они уж сами разберутся - очно им или заочно...

- Так как же, дядька, - обдерете мне? Ведь леточко, жнива, сидеть некогда.

- Мельница обдерет. Это ж не из милости. А я что-то уже наработался. Толя, - обратился старик к студенту, - скажешь Ивану: пускай обдирку вперед пустит. А этому, - он показал на Мякиша, - засыплешь после всех. Поспеет. Вот и народ как раз подъезжает.

С плотины спускалась повозка, груженная мешками с зерном.

Дядька Антось пошел в хату. Медленно, ссутулясь, он ступал по кладке с заметной осторожностью, придерживаясь рукой за жердь перилец.

- Гляди, пане брате, - сказал Мякиш, воспользовавшись тем, что и второй "начальник" - Толя - ушел на мельницу, - ведь как скрутило, а все кричит.

- А ты и впрямь Мякиш, подкопай, - отвечал ему дядька в соломенной шляпе. - Виляешь, то нашим, то вашим. А что Нагорный? Он тебе правду сказал.

- В партизанах был, хотя и старик, - добавил пехотинец. - И орден у него: Красная Звезда.

- Он и без ордена человек, - сказал бородатый. - Не надо, Мякиш, зря языком болтать.

Тем временем Толя разыскал на втором этаже Ивана, мукомола, и передал ему приказ деда. Потом, прежде чем взять мерку у новых помольщиков, студент посмотрел на бокастые, как добрые кабаны, мешки Мякиша, хитро присоседившиеся к самому ковшу, и голосом, не сулившим никаких уступок, однако как бы мимоходом, сказал:

- Оттащите подальше, вон туда. Люди покуда будут молоть, а вам, видно, на работу не к спеху... Ну что ж, Иван Иванович, - обратился он к мукомолу, - начнем? Вот этой тетечке на каравай.

Однако на улыбку Толи тетка не ответила улыбкой. Сама взяла свой мешок, поставила его на весы и с каким-то озабоченным, даже отчаянным видом сказала:

- Вешайте.

От этого слова мешок, показалось Толе, стал еще меньше, съежился. Хлопцу не приходилось видеть, да и слышать, чтоб кто-нибудь обдирал на каравай: обычно люди пеклюют. Раньше - только богатые, сегодня - у них в Потребе, пожалуй, все. И как тут брать мерку из этого жалкого мешка, да еще зная о его высоком предназначение?.. Не взял бы, и при Иване не взял бы, да Мякиш рядом торчит, почесывается, смотрит то на свои мешки, то на "начальника".