Зинаида Гиппиус - Чертова кукла

— Я провожу удивительные вечера в кругу молодых моих друзей, — продолжал катить Морсов колеса и кивнул в сторону Рыжикова. — Как мне жаль, что поэты предыдущего поколения, поэты уже определившиеся, уже сделавшие много, вроде глубокочтимого Анатолия Борисовича, — тут он кивнул в сторону Раевского, — не помогают начинающей молодежи, не соединяются с ними, уходят в уединение, прочь от литературной семьи…

Раевский, точно еще никогда не сдавался на приглашение Морсова, избегал всяких новых «литературных» вечеров, хотя никак нельзя было сказать, что он живет в «уединении».

— Вы, дорогой Юрий Николаевич, знаете наши интимные вечера прошлого сезона, вы бывали, — не унимался Морсов. — Должен сказать, что теперь дела идут несколько иначе. То, что было, — было прекрасно, однако время изменяет все. Приток новых сил и новые запросы духа…

Юрий улыбнулся, вспоминая.

— Да, запросы духа… — произнес он рассеянно и прибавил вдруг: — А вон Жюличка… Она одна? Лизок, позови ее к нам… Да нет, сама идет. Жужулинька! Не угодно ли присесть!

Подошедшая девица была брюнеткой, поплотнее Лизочки, хуже одета, вульгарнее, но тоже очень хорошенькая.

Она развязно улыбнулась всем, вдвинула стул между Рыжиковым и Морсовым, спросила раков и белого вина, отказавшись от шампанского.

Раевский не обратил на новопришедшую никакого внимания. Он давно уже и Морсова не слушал, и даже на Рыжикова не глядел: присоседившись к Стасику, он что-то говорил ему вполголоса, колыхаясь мягким телом. Тот отвечал, хотя строил мины, вскидывал ресницами. Порой, исподтишка, бросал трусливый взор на Юрулю, но Юруля не глядел в его сторону.

Все болтали между собою, кроме Морсова, который разглагольствовал для всех.

Пользуясь шумом, Юруля сказал Лизочке почти на ухо:

— Отчего ты здесь?

— Воронка телефонировал: в комиссии. Будет во втором часу. Чтоб его! Это значит — всю проваландается. Ты, коли надо, потихоньку.

— Ладно. Знаю. Вот молодец, что дома не высидела.

— Да, как же, буду я! Молчи, — прибавила она тише, — вон уж Юлька уставилась на нас. Ест глазищами… Ей-Богу, дуру ей сейчас скажу…

Но Юрий сурово толкнул ее под столом ногой, — он терпеть не мог бабьих выходок, — и Лизочка сейчас же весело заговорила о пустяках с Левковичем. Левкович ей, впрочем, почти не отвечал.

Воронка, или «дядя Воронка», про которого Лизочка сказала: «в комиссии», был очень богатый южный помещик Воронин, депутат. Юруле он приходился троюродным дядей со стороны матери. В доме графини изредка бывал, даже обедал; графиня к нему благоволила. Хотя Воронину перевалило за пятьдесят, он глядел еще молодцом и с Юрулей сразу вступил в приятельские отношения.

И так хорошо сошлось: у Лизочки покровитель был неважный, а дядя Воронка томился случайностями петербургской жизни давно. Юруля знал, что Лизочка ему понравится. Действительно, так понравилась, что дядя Воронка еще недавно, на лестнице графини, с лукавым взглядом поблагодарил Юрулю, а Лизочкина квартира на Преображенской стоит полторы тысячи, обстановка самая новая. Все остались довольны.

Морсов начинал иссякать, тем более что никто его не поддерживал, и приставал теперь главным образом к Юруле.

— Вы мне всегда казались художником, Юрий Николаевич. Я знаю, вы ничего не пишете, но разве нужно причастие к какому-нибудь известному искусству, чтобы быть художником? Отнюдь. С таким лицом, как ваше, с таким… я бы сказал, рисунком всей вашей личности, можно не написать ни одной строки, но не быть поэтом — нельзя. Вы занимаетесь философией…

— Нет, — сказал Юруля. — Я занимаюсь химией.

Морсов запнулся.

— Как, химией?

— Да, у X… в Париже. Очень серьезно. И буду продолжать.

— Химией? Да… Ну, все равно. Разве химия — не та же поэзия? Важно отношение. Вы увлеклись химией…

— Да нисколько я не увлекся… Простите, ради Бога, одну минуточку… Здравствуй, милый, — сказал он, вставая и подавая руку подошедшему к нему высокому студенту, мешковатому, с болезненным, темным лицом.

— Мне надо тебя на несколько слов…

— Сейчас, Кнорр. Ты спешишь?

— Нет.

— Ну так присядь к нам. Я вместе с тобой выйду. Мне тоже скоро надо.

Кнорр знал почти всех, а у Морсова даже бывал, потому что раз написал целую поэму. Он сел, залпом выпил бокал шампанского. Слегка опьянел, лицо сделалось еще бледнее и еще трагичнее.

Лизочка глядела на него со страхом и отвращением. Грубоватая Жюлька захохотала и не высунула ему язык только потому, что Юруля был с ним ласков. Потом опять обернулась к Рыжикову, с которым они давно оживленно переговаривались короткими и выразительными словечками.

— Я с удивлением только что узнал, что Юрий Николаевич изменил философии ради химии, — завел опять Морсов, обращаясь уже к студенту Кнорру. — Я говорю, что самое разнообразие запросов духа в наше время…

Кнорр грубо прервал его:

— В Эльдорадо за раками о запросах духа еще начнем разговаривать…

Нежданно уязвленный Морсов не успел ответить, вмешался Юруля.

— Везде можно разговаривать, о чем угодно, Кнорр, не в том дело. Георгий Михайлович не дослушал меня. Я, действительно, химией занимаюсь, но вовсе не потому, что особенно увлечен ею.

— А почему же? — с любопытством спросил Морсов.

Юруля объяснил просто:

— Да видите ли, я давно рассчитал, что к зрелым годам у меня явится желание некоторой, хотя бы просто почтенной, известности, некоторого уважения… А об этом надо заранее позаботиться. Выдающихся способностей у меня нет, на гениальные выдумки я рассчитывать не могу. Химия, как я убедился, скорее всего другого позволит мне приспособиться, сделать какое-нибудь даже открытие небольшое… В меру моего будущего сорокалетнего честолюбия… За многим я не гонюсь, я человек средний…

Раевский вслушался и повернул к Юрию грузное тело.

— А-а! Biaise Pascal! Да, да, вспоминаю: «Qu'une vie est heureuse grand elle commence par l'amour et qu'elle finit par l'ambition!» [4]

— Вот именно! — улыбнулся Юрий.

В Морсова это объяснение, несмотря на всю его простоту, как-то совершенно не вошло.

Рыжиков неожиданно закричал: — Какая поза! — Но, встретив удивленный взгляд Юрули, сник и прибавил: — Это, конечно, расчетливо…

Кнорр не слушал. Долго не сводил глаз с Юрия, облокотившись, положив голову на руку, и вдруг сказал:

— Черт тебя возьми, какой ты красивый, Рулька!

Юрий спокойно улыбнулся.

— Счастливый. Потом все такие будут.

— Красивые?

— Счастливые.

— Это когда мы рылами несчастными сдохнем?

Юрий развел руками.

— Ну, конечно. Надо людям еще очень долго умнеть…

— Поехал на свое.

— Это не мое, а общее. И что ты с красоты начинаешь? Ты начинай с ума и счастья…

Кнорр опять закричал капризно:

— Не хочу я в Эльдорадо с девчонками о счастье разговаривать! Не хочу! Не место здесь никаким «вечным вопросам». Не желаю!

Лизочка, как всегда, ровно ничего не поняла, но горячо вступилась за Юрулю. Перебранка ее с Кнорром делалась забавна, когда Морсов, вдруг осененный новой мыслью, принялся уговаривать Юрия непременно прийти на одно собрание через десять дней.

— Новое общество «Последние вопросы»… Вы не были?.. Закрытое, но очень, очень многолюдное. Приходите, приходите. Я пришлю повестки. Будет собеседование по поводу «Приговора» Достоевского. Приходите, говорите. У нас все говорят…

— Я приду, — мрачно сказал Кнорр.

Морсов начал приставать к Раевскому, который не слушал.

— А? Что? Куда? — поднял он жирные веки на Морсова.

— Вот если и вы, молодой человек, интересуетесь, пожалуйста… — обратился тот к Стасику.

Стасик взволнованно согласился, польщенный. Раевский тоже стал благосклоннее. Юруля молчал, а Морсову именно его-то ужасно захотелось.

— Обещайте! Придете?

Был уже двенадцатый час. Сад не то что оживился, но весь как-то двигался, за столиками почернело; на сцене, с прорывающимся сквозь музыку шипом, тряслись серые тени, серые мертвецы кинематографа.

— Посмотрите, не символ ли это нашей сегодняшней, белопетербургской, ночной жизни? — спрашивал Жюльку сильно подвыпивший Рыжиков.

Но та равнодушно отвертывалась.

— Надоел уж синематошка-то… Повсюду теперь это… Нашли, чем угощать.

— Мне пора, господа, извините, — сказал Юрий, поднимаясь. — Георгий Михайлович, милый, если мне захочется — я непременно приду в ваше общество. Не очень их люблю, но иногда мне весело покажется, и прихожу.

— Порассуждай, порассуждай о «вечных вопросах», — мрачно усмехаясь, сказал Кнорр.

Морсов обещал прислать Юрию как можно больше повесток.

— Нет, что у нас за аудитория!

Раевский тоже поднялся, тяжело, собираясь уходить. Нерешительно кусая розовые губки, поднялся и Стасик, стоял поодаль.