Александр Фадеев - Молодая гвардия

- Эй ты, в шляпе! Гляди-ка, сколько на жинку навалил, а сам пустой идешь! - кричала она. - Жинка у тебя вон какая маленькая. Еще шляпу надел!.. Горе мне с тобой!..

- Ты что, бабушка, под шумок колхозные огурцы ешь? - кричала она старухе на возу. - Думаешь, советская власть уходит, так уже тебе и не отчитаться ни перед кем? А бог на небе? Он, думаешь, не видит? Он все видит!..

Никто не обращал на ее реплики внимания, и она не могла не видеть этого, - похоже было, что она восстанавливает справедливость для собственного развлечения. Ее бесстрашие и спокойствие так понравились Уле, что Уля почувствовала мгновенное доверие к этой девушке и обратилась прямо к ней:

- Люба, я комсомолка с Первомайки, Ульяна Громова. Скажи мне, с чего все это началось?

- Обыкновенно... - охотно ответила Любка, дружелюбно обратив свои голубые сияющие и дерзкие глаза на Улю. - Наши оставили Ворошиловград, оставили еще на заре. Получен приказ немедленно эвакуироваться всем организациям...

- А райком комсомола? - упавшим голосом спросила Уля.

- Ты что, облезлый, девчонку бьешь? У, злыдень! Вот выйду, наподдам тебе! - тоненьким голоском завопила Любка какому-то мальчишке в толпе. Райком комсомола? - переспросила она. - Райком комсомола, он, как и полагается, в авангарде, он еще на заре выехал... Ну что ты, девушка, глаза вылупила? - сердито сказала она Уле. Но вдруг, взглянув на Улю и поняв, что происходило в ее душе, улыбнулась: - Я шутю, шутю... Ясно, приказали ему, вот он и выехал, не сбежал. Ясно тебе?

- А как же мы? - вдруг вся переполняясь мстительным чувством, гневно спросила Уля.

- А ты, стало быть, тоже уезжай. Команда такая еще с утра дана. Где ж ты была с утра?

- А ты? - в упор спросила Уля.

- Я?.. - Люба помолчала, и умное лицо ее вдруг приняло постороннее, безразличное выражение. - А я еще посмотрю, - сказала она уклончиво.

- А ты разве не комсомолка? - настойчиво спрашивала Уля, и ее большие черные глаза с сильным и гневным выражением на мгновение встретились с прищуренными, настороженными глазами Любки.

- Нет, - сказала Любка, чуть поджав губы, и отвернулась. - Папка! вскрикнула она и, распахнув калитку, побежала на своих высоких каблучках навстречу группе людей, которые, заметно выделяясь среди толпы, испуганно и с каким-то неожиданным почтением расступавшейся перед ними, шли сюда, к дому.

Впереди шли директор шахты No 1-бис Валько, плотный, бритый мужчина лет пятидесяти, в пиджаке и сапогах, с лицом мрачным и черным, как у цыгана, и известный всему городу знатный забойщик той же шахты Григорий Ильич Шевцов. За ними шло еще несколько шахтеров и двое военных. А позади, на некотором расстоянии, катилась сборная, из разных людей, толпа любопытных: даже в самые необычные и тяжелые моменты жизни среди людей находится известное число просто любопытных.

Григорий Ильич и другие шахтеры были в спецовках с откинутыми башлыками. Вся их одежда, лица, руки были в угле. Один из них нес через плечо тяжелый моток электрического кабеля, другой - ящик с инструментами, а в руках у Шевцова был какой-то странный металлический аппарат с торчащими из него концами обнаженного провода.

Они шли молча и точно боясь встретиться глазами с кем-либо из толпы и друг с другом. Пот, оставляя борозды, катился по их измазанным углем лицам. И лица их были такие измученные, точно эти люди несли на себе непомерную тяжесть.

И Уля вдруг поняла, почему все на улице загодя испуганно расступались перед ними, - вся дорога была перед ними свободна. Это были люди, которые собственными руками взорвали шахту No 1-бис - гордость Донецкого бассейна.

Любка подбежала к Григорию Ильичу, взяла его за темную жилистую руку своей маленькой белой ручкой, которую он сразу крепко сжал, и пошла рядом с ним.

В это время шахтеры во главе с директором шахты Валько и Шевцовым подошли к калитке и с явным облегчением сбросили через заборчик в палисадник, прямо на цветы, предметы, которые они несли, - моток кабеля, ящик с инструментами и этот странный металлический аппарат. И стало ясно, что все эти цветы, высаженные с такой любовью, как и вся та жизнь, при которой возможны были и эти цветы и многое другое, - все это было уже кончено.

Люди сбросили все это и некоторое время постояли, не глядя друг на друга, в какой-то неловкости.

- Ну что ж, Григорий Ильич, сбирайся швидче, машина на мази, людей посажу и всем гамузом за тобой, - сказал Валько, не подымая на Шевцова глаз из-под своих широких и сросшихся, как у цыгана, бровей.

И он в сопровождении шахтеров и военных медленно пошел дальше по улице.

У калитки остались Григорий Ильич с Любкой, которую он по-прежнему держал за руку, и старик шахтер с прокуренными до желтизны, редкими, точно выщипанными усами и бородкой, до крайности высохший и голенастый. И Уля, на которую они не обращали внимания, тоже стояла рядом, словно решение вопроса, который ее мучил, она могла получить только здесь.

- Любовь Григорьевна, кому сказано? - сердито сказал Григорий Ильич, взглянув на девушку, не отпуская, однако, ее руки.

- Сказала, не поеду, - угрюмо отозвалась Любка.

- Не дури, не дури, - явно волнуясь, тихо сказал Григорий Ильич. - Как можешь ты не ехать? Комсомолка.

Любка, вспыхнув, вскинула глаза на Улю, но в лице ее тотчас появилось строптивое, даже нахальное выражение.

- Комсомолка без году неделя, - сказала она, поджав губы. - Кому я что сделала? И мне ничего не сделают... Мне мать жалко, - добавила она тихо.

"Отреклась от комсомола!" - вдруг с ужасом подумала Уля. Но в то же мгновение мысль о собственной больной матери жаром отозвалась в груди ее.

- Ну, Григорий Ильич, - таким страшным низким голосом, что удивительно было, как он выходил из такого высохшего тела, сказал старик, - пришло время нам расставаться... Прощай... - И он прямо посмотрел в лицо Григорию Ильичу, стоявшему перед ним со склоненной головой.

Григорий Ильич молча стащил с головы кепку. У него были светло-русые волосы и худое, с глубокими продольными бороздами, лицо пожилого русского мастерового, с голубыми глазами. Хотя он был уже не молод и одет был в эту неуклюжую спецовку и лицо и руки его были в угле, чувствовалось, что он хорошо сложен и крепок, и красив старинной русской красотой.

- А может, рискнешь с нами? А? Кондратович? - спросил он, не глядя на старика и явно конфузясь.

- Куда же нам со старухой? Пущай уж нас наши дети с Красной Армией вызволяют.

- А старший твой что ж? - спросил Григорий Ильич.

- Старший? О нем что ж и говорить, - сумрачно сказал старик и махнул рукой с таким выражением, как будто хотел сказать: "Ведь ты и сам знаешь мой позор, зачем же спрашиваешь?" - Прощай, Григорий Ильич, - печально сказал он и протянул Шевцову высохшую костистую руку.

Григорий Ильич подал свою. Но что-то было еще недосказано ими, и они, держа друг друга за руку, еще постояли некоторое время.

- Да... что ж... Моя старуха и, вишь, дочка тоже остаются, - медленно говорил Григорий Ильич. Голос его вдруг пресекся. - Как это мы ее, Кондратович? А?.. Красавицу нашу... Всей, можно сказать, страны кормилицу... Ах!.. - вдруг необыкновенно тихо выдохнул он из самой глубины души, и слезы, сверкающие и острые, как кристаллы, выпали на его измазанное углем лицо.

Старик, хрипло всхлипнув, низко наклонил голову. И Любка заплакала навзрыд.

Уля, кусая губы, не в силах удержать душившие ее слезы бессильной ярости, побежала домой, на "Первомайку".

Глава третья

В то время, когда на окраинах города все было охвачено этим волнением отступления и спешной эвакуации, ближе к центру города все уже несколько утихло, все выглядело более обыденно. Колонны служащих, беженцы с семьями уже схлынули с улиц. У подъездов учреждений или во дворах стояли в очередь подводы, грузовые машины. И люди, которых было не больше чем требовалось для дела, грузили на подводы и на машины ящики с инвентарем и мешки, набитые связками документов. Слышен был говор, негромкий и как бы нарочито относящийся только к тому, чем люди занимались. Из распахнутых дверей и окон доносился стук молотков, иногда - стрекот машинок: наиболее педантичные управляющие делами составляли последнюю опись вывозимого и брошенного имущества. Если бы не дальние раскаты артиллерийской стрельбы и сотрясающие землю глубокие толчки взрывов, могло бы показаться, что учреждения просто переезжают из старых помещений в новые.

В самом центре города, на возвышенности, стояло новое одноэтажное здание с раскинутыми крыльями, обсаженное по фасаду молодыми деревцами. Оно видно было людям, покидавшим город, с любого пункта. Это было здание райкома и районного исполкома, а с прошлой осени в нем помещался и Ворошиловградский областной комитет партии большевиков.

Представители учреждений, предприятий беспрерывно входили в здание через главный вход и почти выбегали из здания. Неумолчные звонки телефонов, ответные распоряжения в трубку, то нарочито сдержанные, то излишне громкие, доносились из раскрытых окон. Несколько легковых машин, гражданских и военных, выстроившись полукругом, поджидало возле главного подъезда. Последним в ряду машин стоял сильно пропыленный военный вездеходик. С заднего сиденья его выглядывало двое военных в выцветших гимнастерках небритый майор и громадного роста молодой сержант. В лицах и позах шоферов и этих военных было одно неуловимое общее выражение: они ждали.