Вслед за Эмбер - Кристин Лёненс

– Я понимаю, что воспитание ребенка – это труд, время, деньги и беспокойство, – ответил я, барабаня пальцами по коленям.

– Почему «беспокойство»?

– Возможно, это не совсем верное слово. Как любой родитель, я хочу для нее лучшего…

Я услышал, как открылась входная дверь и вбежала Грейси.

– Грейси, – окликнул я ее, – подожди, не входи пока, мы заняты.

– Вообще-то нам важно увидеть, как вы взаимодействуете, – сказала Эддисон, будто высматривая, не облажаюсь ли я.

Она что-то записала, подчеркнув это несколько раз. При виде гостей Грейси, опустив голову и еле волоча ноги, вошла, остановилась посреди комнаты. Она выглядела безучастной и грустной.

– Обычно она не такая, она стесняется, потому что вы здесь, – объяснил я.

Эддисон насторожилась, но Марама продолжала улыбаться Грейси, и через некоторое время та тоже перестала сдерживать улыбку. Почувствовав, что сейчас удачный момент, она мельком посмотрела на меня:

– Можно мне поиграть с твоей камерой?

– Да, малышка, но это профессиональная камера, так что не урони ее, – предупредил я с натянутой улыбкой.

Не веря своей удаче, Грейси быстро унесла добычу, пока я не передумал.

– Включай только понарошку! – крикнула ей вслед Милли.

Взрыв смеха немного разрядил обстановку, после чего мы снова вернулись к делу.

– Кто еще из членов семьи будет близко общаться с Грейси?

– На Рождество она едет к моим родителям. Но мы тоже будем там, – почему-то мне захотелось это добавить.

– Какие возможности вы предоставляете Грейси для общения с другими детьми?

– Когда мы ходим в парк или на пляж, она всегда легко заводит друзей.

Никакой реакции, Эддисон продолжала что-то записывать. Я не был уверен, прошел ли этот тест.

– Грейси когда-нибудь посещала детского психиатра?

– Нет.

– У нее есть страхи?

– Она любит, чтобы ночью в ее спальне горел ночник.

И снова никаких комментариев.

– У вас есть какие-либо конкретные опасения по поводу вашей семьи?

Мы с Милли старались не смотреть друг на друга. Я сказал:

– Никаких.

Повисло неловкое молчание. Эддисон сцепила пальцы и сосредоточенно смотрела на нас, будто вот-вот собиралась изречь что-то неприятное.

– Если позволите мне высказать свое мнение, вы двое – нетрадиционная пара.

Она ни о чем нас не спрашивала, констатировала очевидное, любой бы с этим согласился. Милли начала заикаться:

– Ну да… Я, э-э, думаю…

Я вклинился:

– Возраст Милли ни при чем. Все дело в ее силе духа.

Так как я сболтнул лишнее, хваля Милли, она сжала мою руку, чтобы остановить. Это, казалось, смутило Эддисон больше всего, и она отвела взгляд на фотоальбомы на журнальном столике, которые мы уже показывали. Возможно, потому, что Марама была старше, она казалась менее склонной к осуждению, и я заметил, как увлажнились ее глаза. Она раньше ничего не говорила, а потом сделала только один комментарий, сказав, что при их первой встрече увидела в Грейси что-то от меня. Я затаил дыхание, реагировать нужно было быстро.

– Мы с Милли давно знакомы. Я полагаю… эти вещи, кхм, особенности и все такое, перенимаются.

Вот так. Семена сомнений были посеяны в их головах: что, если ребенок Милли на самом деле не от Леса, а от меня? В этот момент показалось, что более молодая соцработница хочет, чтобы все это закончилось как можно скорее.

– Конечно, – поспешно сказала Эддисон, – возраст – не проблема.

Сильнее всего меня обнадеживало то, что Марама продолжала кивать, хотя больше ничего не говорила.

Через некоторое время мы получили решение суда. Мы с Милли удочерили Грейси, но – и это очень важно – решили не писать в новом свидетельстве о рождении «удочеренная». Мы могли бы, но решили этого не делать. Это означало, что на бумаге Грейси стала моей «настоящей» дочерью, а я – ее «настоящим» отцом, так что одну большую ошибку мы исправили! Прежнее свидетельство о рождении исчезло навсегда. В новом было написано: «Миллисент Энн Григ, фамилия при рождении – Холл» и «Итан Мэтью Григ», мать и отец «Грейси Эмэ Григ». Ладно, мне все еще было трудно смириться с мыслью, что Милли – мать Грейси, словно мы с Милли действительно вместе. Видит Бог, меня беспокоило, что Грейси будет расти с такими мыслями, но я отложил эти терзания. По крайней мере, теперь она действительно была моей дочерью. Никто и никогда не сможет отнять это у нас.

11 сентября 1989 года

Грейси исполнилось пять, и она пошла в школу. К счастью, ей не пришлось учиться в свой день рождения, как другим детям (должно быть, такую практику мог придумать только зануда из министерства образования, ненавидящий праздники), потому что на ее день рождения выпали школьные каникулы. Началка Гудвуда, маленькая сельская школа, стала первой ступенькой того, что я в шутку называл Ренессансом, потому что каждый день, когда Милли или я ждали Грейси у входа в класс номер 1, она выходила с художественными работами. Вскоре ее поделки заняли весь холодильник и перекочевали в другие части дома. Среди работ был и отпечаток ее руки на бумажной тарелке, и несколько разноцветных отпечатков руки, бегущих по плакату, как выводок безголовых цыплят, и рука из гипса. (Все это воспроизведение ее руки, признаюсь, было немного жутковатым.) К концу года из двух таких гипсовых рук был сделан ангел с нимбом из проволоки. Для рождественской елки.

Поначалу я ловил на себе красноречивые взгляды других родителей, вечно одна и та же песня. Они смотрели в мою сторону, говорили что-то, по-видимому имеющее отношение ко мне, затем человек или люди, которым они это говорили, оглядывались, как бы невзначай, и – вот он, тот самый момент, когда их взгляд прилипал ко мне. Затем, конечно, обе стороны начинали смеяться. Никто, понятное дело, не тыкал пальцем, но в целом все было понятно. Самое забавное – что бы они о нас ни думали, это было ничто по сравнению с правдой.

Пока Грейси была в школе, я отвозил Милли в Окленд на лечение. Насколько я могу судить, оно только вредило ее самочувствию – до такой степени, что она не могла есть, один только запах еды вызывал тошноту. Я не врач, но мне казалось это бессмысленным: отказ от еды лишал ее сил. Потом дошло до того, что Милли уже не хотела приходить в школу, даже ждать в машине, завозя или забирая Грейси: боялась, что другие дети будут ее дразнить. Что бы Милли ни делала, она не могла чувствовать себя уверенно среди неприветливых мам поколения Эмбер. Ей не нужна была ни их жалость, ни их одобрение.

19 декабря 1989 года

Милли поставила точку. Больше никакой химии, никакого облучения, она все равно умрет, с лечением или без. Я могу с уверенностью сказать, что она дорожила последними одиннадцатью неделями жизни, которые провела вместе со своей маленькой, странной семьей – с дочерью своей дочери (Милли любила Грейси до безумия) и со мной. Я был для нее как хороший зять, неопределенный и не поддающийся определению партнер, который заботился о ней до конца. Казалось, я искупаю свои грехи, заботясь о нуждах матери Эмбер, словно мне дали еще один шанс доказать, что я порядочный человек. Я делал это и ради Милли. Я видел в ней ее саму, заботился, как о любимой тетушке и соучастнице преступления, которой доверял. Да, Милли была храброй и до последних недель вела «нормальную жизнь»: срезала увядшие бутоны роз, стоя на коленях, иногда едва не падая от усталости, но все же продолжая держаться.

После смерти Милли никто больше не смеялся надо мной. Вдруг стали появляться какие-то люди, предлагали посидеть с Грейси в любое время, когда понадобится, приносили домашнюю еду и корзины с продуктами, корзину можешь не возвращать, правда. Некоторые приходили и оставляли вещи у двери, даже не называя себя. Изменение отношения было налицо. Теперь меня вдруг считали святым, человеком, женившимся на пожилой женщине, которая, как теперь все знали, умирала – весть облетела всех. Я