Мариэтта Шагинян - Своя судьба

— Он не примет меня.

— Он примет вас, и я сегодня же напишу ему письмо. А теперь ложитесь спать. Не ешьте ничего. Вечером примите ванну. Дайте мне вашу руку, вот так.

Фёрстер крепко пожал Ястребцову руку, несколько секунд смотрел на него и, не сводя с него глаз, боком пробел к двери. Только когда мы спустились вниз, я увидел, кик страшно измучен Фёрстер. Он был бледен и покрыт потом, даже губы у него побелели. Разговор с Ястребцовым занял полтора часа. Но, дойдя до профессорского домика, где заплаканные Маро и Варвара Ильинишна все не садились обедать, а Дунька десятый раз подогревала обед и лила водицы в сковороду «на подливку», — придя туда, Фёрстер почувствовал себя дурно. Он опустился в кресло, жестом попросил нас есть без него и неподвижно просидел весь обед. Невесело и торопливо ели мы, обмениваясь лишь незначительными словами. Наконец эта мука была завершена тортом, до которого никто не дотронулся.

Я хотел было уйти к себе, но Фёрстер жестом остановил меня. Он был так слаб, что несколько раз вздохнул, прежде чем заговорить.

— Сергей Иванович, завтра у нас воскресенье. Передайте Зарубину, что послезавтра я выеду в Петербург. Санатория останется на вас обоих.

— Но вы нездоровы… — начал было я. Он слабо улыбнулся.

— Через три-четыре часа это пройдет. Вечером я напишу письмо для Ястребцова и на всякий случай вручу его вам.

Я подумал несколько секунд и нерешительно произнес:

— У моей матери большие связи. Если б это понадобилось…

— Это не понадобится. В России есть законы.

Я пожал его руку и вышел. А выходя, подумал, что открыл в моем трезвом патроне неожиданный запас наивности. Не это ли открытие переполнило меня удвоенным благоговением и нежностью?

Погода не изменилась. Все так же лежала серая слизь на горах, и под ногами гнили желтые листья. Было холодно, дул противный северо-восточный ветер. Тихонько добрел я до флигеля и тут наткнулся на кашляющего старичка. Я не видел его со вчерашнего дня. Должно быть, замена синтетической похлебки пошла ему впрок. Морщинистое лицо его сияло, узкие глазки, почти встречавшиеся у переносицы, сияли тоже. Из-под замасленной фетровой шляпы висели замасленные седые вихры. И длиннополый пиджак был чистехонек, словно его вычистили для большого праздника. Он дрожащей рукой приподнял шляпу и замахал ею, показывая мне что-то внизу, на шоссе.

Я остановился, глядя вниз. Что там такое? Там медленно двигались две женщины с большими узлами в руках. На мгновение горный выступ скрыл их. Но вот они свернули с шоссе на тропинку и стали подниматься к флигелю, время от времени останавливаясь и переводя дыхание. Наконец, когда кряхтение их достигло моего слуха, я признал в низенькой фигурке «бумажную ведьму». Вслед за ней шла здоровая молодая женщина, не лишенная грации, в чистом белом платочке и с белыми руками, такими белыми, что их едва можно было отличить от узла. Она подняла голову, узнала меня и задорно засмеялась.

— Гуля! — вскричал я невольно.

— Эге! — торжествующим голосом подтвердил старичок.

Это действительно была Гуля. Ей сделали операцию, и теперь она возвращалась восвояси, отлежавшаяся, побелевшая, располневшая. Ее лисье личико приобрело оживленную и немного звериную прелесть. Она остановилась передо мной, улыбаясь от избытка жизнерадостности.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, Августа Ивановна, — ответил я, едва приходя в себя, — очень рад, что вы наконец поправились.

— Да, уж теперь совсем! Тяжести таскаю. — Она хвастливо подняла свой узел, и рот ее заколыхался от смеха, обнажив острые передние зубки.

Кашляющий старичок, суетившийся во весь диаметр своих дугообразных ножек, выхватил у нее узел, чмокнул ее в плечо, проделал то же самое со своей супругой и ринулся к лестнице. За ним пошла Гуля, спустив платочек на плечи и открыв свои рыжие косы. Но «бумажная ведьма» задержалась возле меня. Она перевела дыхание и устремила на меня свой птичий, ничего не выражающий взор.

— Пан доктор своими глазами видит, что все кончилось благоприятно. Пану доктору известно, сколько они перенесли. Но что было — то было, и не станут они трогать прошлого. Однако пусть теперь остерегаются. Теперь она сама знает, как ей поступить, если что-нибудь такое повторится. Ох, пусть это все хорошенько запомнят!

Она покивала внушительно головой и скрылась. Итак, ни она, ни Гуля ничего еще не знали! Хансен и не подумал сказать им о разводе. Но мог ли он предлагать развод умирающей женщине? Не ждал ли он, как и мы все, быть может тайком от себя самого, — легкого выхода из всех затруднений? Но вот Гуля снова очутилась перед нами жива-живехонька, встала во весь рост, заняла свое место и оскалила свои острые лисьи зубки. Проблема опять не снята, и решение вопроса опять зависит от трех, а не от двух. Я горько усмехнулся цинизму своих мыслей. Мимо пробегала Байдемат с младенцем на спине. Я подумал секунду и позвал ее. Вырвав из блокнота листок, я уведомил Маро о выздоровлении и приходе Гули и о том, что она еще ничего не знает о разводе, и о том, что я иду на лесопилку к Хансену и прошу ее прийти поскорее туда на совещание.

— Ты понесешь это барышне Марии, да поскорее! Понимаешь?

Байдемат легонько повела плечом и скользнула по мне лукавым глазом. Свернув листок трубочкой, она сунула его в зубы, подбросила младенца повыше на затылок, уцепила его обеими руками за ноги и помчалась во весь дух. Я поспешил в другую сторону. Спускались сумерки, лязг пил становился медленней и тише; кое-кто из рабочих прекратил работу и сидел на бревне. Я поманил за собой Хансена и, когда мы дошли до желоба, остановился.

Хансен казался бледным и истощенным; от него опять пахло острой металлической пылью. Таким он был всякий раз после целого дня работы, в сумерках. Я кратко сообщил ему обо всем.

— Вы позвали сюда Маро? Но если за мною придут из дому?

— Скорей всего не придут! Они хотят, должно быть, устроить вам сюрприз. Но, во всяком случае, мы спрячемся за озеро.

— Хорошо, — ответил Хансен.

Минут пять мы поджидали Маро, и оба молчали. Наконец наверху появилось светлое пятнышко, и Маро, в легком платьице и платке на плечах, спустилась к нам ни быстро, ни тихо, очень ровная, очень спокойная, со странным, неподвижным выражением на лице. Тогда мы втроем, как заговорщики, и все еще молча, пробрались под желобом к озеру, обошли его и спрятались в беседку барбариса, ярко-рыжую от осени. Маро плотнее закуталась в платок. Она озябла и дрожала. Я заговорил первый:

— Дело в том, Маро, что ему, на мой взгляд, следует перебраться из флигеля к вам. Тянуть это дольше невозможно. Если хотите, я беру на себя переговорить со старухой и с Гулей, и уж лучше им теперь не встречаться, вы согласны?

Маро как-то странно поглядела на меня, потом на Хансена.

— Погодите, — сказала она ровным голосом и отворотилась. Руки ее лежали на коленях, посипев от холода. Веки слегка распухли — утром она плакала. Что у нее на душе — я разобрать не мог. Наконец она снова повернула к нам спокойное лицо и произнесла:

— Мне кажется, им непременно нужно встретиться. Филипп, слышите? Пойдите сегодня к ней, и не нужно ничего пока говорить.

— Но тогда?.. Но где же ему ночевать? — довольно глупо вырвалось у меня.

Маро подняла на меня невинные глаза все с тем же странным, остановившимся взглядом.

— У них.

Хансен завозился на своем бревнышке. Он протянул руки к Маро и хотел взять ее пальцы в свои, но она судорожно их вырвала. Не ревновала ли она к Гуле? Что с ней происходит?

— Филипп, погодите немножко, не трогайте меня… Ах, погодите и подумайте. Ваша жена вернулась. Надо у нее спросить, захочет ли она вас отдать.

— Марья Карловна, у нас так не делается, и, конечно, она не захочет. Ведь я вам все говорил. Теперь вы начинаете сначала! — нетерпеливо вырвалось у Хансена. — Решать так решать. Или объявить все сразу, или…

— Или? — спросила Маро.

— Или оставить все по-прежнему.

— Тогда оставим все по-прежнему. — Она встала, повернулась и хотела идти. Я сидел, совершенно сбитый с толку.

— Маро! — воскликнул Хансен, кидаясь к ней. — Маро, вы сердиты на меня. Так нельзя ничего решать.

— Нет, я не сердита на вас.

— Ну, так дайте мне ваши руки!.. — Он протянул к ней свои.

— Нет, — ответила она тихо. В голосе ее была странная матовость, делавшая его беззвучным. — Не трогайте меня. Сейчас это совсем не нужно. Филипп, пожалуйста, поймите меня по-настоящему. Очень важно, чтоб вы все поняли. Надо вам самому выпросить у жены согласие на развод, иначе мы не будем счастливы.

Хансен взглянул на нее, опустил руки и побледнел еще больше.

— Это значит, что нам надо попрощаться. Вы это сами знаете. Жена меня любит, насколько может любить, и по доброй воле не отпустит. Или, вы думаете, она все поймет и благословит?