Юрий Олеша - Воспоминания о Юрии Олеше

"Вернись, вернись, я верю тебе!"

Что же случилось? Он по спине этого человека - понимаете, по спине! понял, что он опять пойдет вокруг света. Вот что такое Грин.

- А знаете, - вдруг говорит Олеша, - фактура у Грина слабая. Его язык - будто перевод с иностранного. Возьмите нарочно любой кусочек его рассказа...

Как о писателе об Олеше сложилось мнение, что писал он мало, особенно последние годы. Это не так. В бумагах Юрия Карловича осталась почти законченная пьеса "Смерть Занда", пьеса для детей по роману Жюля Верна "Дети капитана Гранта".

Есть опера "Три толстяка" (которую довелось слышать Юрию Карловичу; сохранилась магнитофонная запись его взволнованного выступления перед началом трансляции оперы по радио). В тридцатые годы был поставлен балет по этой сказке. Есть инсценировка "Трех толстяков", которая идет на сцене МХАТа. Мультфильм. И, наконец, фильм, снятый Баталовым. Однако в последние годы и сам Олеша писал (но не закончил) пьесу по "Трем толстякам". Интереснее всего, что она совсем не походит на ставшую уже хрестоматийной сказку. Так, в ней появляется новый персонаж - Дама-уродка.

Олеша инсценировал ранний рассказ Чехова "Цветы запоздалые". Узнал я об этом так.

- Мне непонятно стремление заработать литературой, - говорит Юрий Карлович. - Посадите меня на необитаемый остров - я буду писать. Вот недавно сделал жест. Инсценировал "Цветы запоздалые". Прочитал в Малом театре. Понравилось. Но, говорят, эту вот линию надо изменить, эту... Почему они знают? А я вот так вижу. Я взял пьесу назад. Отказался от ста тысяч. Она бы после Малого по всему Союзу шла. Мейерхольд бы поставил, без малейшей тени сожаления или огорчения добавляет он, просто как еще одно доказательство своей правоты.

В те короткие минуты, что я был у Олеши, я часто слышал от него: "Мне хотелось бы написать... Я собираюсь написать..."

Ему хочется написать о Герцене-художнике ("Не читали "Былое и думы"? Это лучше "Исповеди" Руссо! Герцен - поэт") и Хемингуэе ("А все-таки самая лучшая его книга "Иметь и не иметь").

- Я хотел бы, - сказал тогда Юрий Карлович, - чтобы у меня в "Литературной газете" был постоянный уголок, чтобы из номера в номер помещать в нем заметки о писателях.

Случайно я узнаю, что он инсценирует для вахтанговцев "Гранатовый браслет". Он рассказывает замысел этой инсценировки с хитринкой в глазах, словно проверяя его своеобразие:

- Желтков - маньяк, слабый маньяк. А мне хочется представить его сильным человеком. Он только прикидывается слабым. Он послан на землю для любви. На нем, как на кремне, испытывается любовь людей. Не только Веры, а всех...

Замыслы Олеши (мы помним их еще по "Избранному" 1956 года) читать чрезвычайно интересно. Может быть, оттого, что уже в замысле он умел необыкновенно точно сформулировать главную мысль будущего произведения, четко выписать образы, а поскольку произведение это должно принадлежать Олеше, то и мысль и образы были новы, оригинальны, остры.

Впрочем, есть и другое объяснение. Ко всему, что написано, даже к пересказу того, что потом должно стать большим и глубоким произведением, Олеша относился серьезно. Каждая написанная строчка для него была высокой литературой.

Как-то раз я услышал от Юрия Карловича: "Я должен написать..." Он говорит: "Я должен написать книгу, которая удовлетворяла бы меня и была нужна стране. Я много видел, я должен много рассказать. Я видел, например, броненосец "Потемкин". Нет, не фильм, - убежденно повторяет он в ответ на предполагаемую реплику, - сам броненосец! Я слышал два залпа, которые он дал. Я помню, как он стоял в порту. Один на все море. Будто он не приплыл сюда, а, - Олеша делает широкий жест рукой, для чего с усилием приподнимается с подушек, - его будто поставили на воду. Мне хочется написать такую гуманную, нужную книгу, - задумчиво повторяет он. - Это дало бы мне большое удовлетворение как писателю.

Мне хочется обратить внимание читателя, что, кроме того, что Олеша делится важным для себя замыслом, он мимоходом, с щедростью волшебника роняет прекрасную метафору ("поставил..."). В ней, кроме того, что она подчеркивает значительность, необычность события, сказывается и великолепная, очень точная наблюдательность писателя, знакомая нам по его книгам. Корабли, стоящие на рейде и обращенные носами в разные стороны, когда яркое солнце и спокойное море, в самом деле кажутся неподвижными. Неподвижность эта неестественная, нарочитая, - во всяком случае, не как конечная цель какого-то движения: поставили что-то и ушли... 1

1 Необыкновенной художнической памяти писателя мне пришлось удивиться еще раз. Я сказал Олеше о понравившейся мне фразе из его рассказа: платаны - антилопы растительного мира.

- Да, - мгновенно (реагирует Юрий Карлович, - заметили ли вы у платанов светлые подпалины?

Конечно! Тонкая, ободранная местами в виде неровных серых пятен, кора платана напоминает подпалины на ляжке животного.

Б Одессе Олеша не был уже много лет, однако воспоминание оказалось настолько ярким, что родило точный и очень выразительный образ. Кстати, в рассказе метафора находила иное оправдание: "нагие, мощные, сильные ветви". Когда я сказал об этом Юрию Карловичу, он, подумав, заметил: "Да, это лучше".

- Пишите, пишите, - говорит Юрий Карлович.

Он встречает меня вопросом:

- Ну, написали рассказ?

Голос у него громкий и нетерпеливый. Я не собирался писать рассказ, но мне неловко это сказать ему, ответить безразличием на такой настойчивый вопрос. Я делаю вид, что пытался, но вот не нашел сюжета...

- Не думайте о сюжете. Это не так важно. Начните рассказ с того, как пошел дождь и вы зашли с девушкой в подворотню. Напишите о вчерашнем дне. Или вот вы пришли на стадион... Я берусь из любой начальной фразы сделать рассказ...

- Я часто болею, - говорит он в другой раз, - особенно последние годы. Операция... Вот надо закончить Книгу заметок. На это трачу свои силы. Впрочем, один рассказ я, пожалуй, бы написал...

Жизнь подходит к концу. Я сделал немного. Я просто назвал несколько вещей иначе. И вот пришла смерть с косой и садится напротив. И говорит: "А назови меня как-нибудь иначе..." И я мучаюсь - и не могу назвать ее иначе...

В последний раз я пришел к Олеше в конце апреля. Был вечер. Как всегда волнуясь, я открыл дверь подъезда. Вместе со мной в лифт вошла женщина, которая несла две кислородные подушки. Этаж у нас был один, а потом выяснилось, что мы и едем к одному человеку. Женщина - она оказалась медсестрой - почему-то оказала: "А вы заходите, заходите..." Лифт остановился на девятом этаже, медсестра вышла, а я спустился вниз.

Через десять дней Олеши не стало.

Олеша всегда представлялся мне высоким, красивым и молодым. Мысль об этом была навязчива. Сознание упорно отказывалось принимать такую временную веху, как встречи Олеши, например, с Теффи. Две мысли - о том, что писатель этот еще живет, и то, что он автор "Любви" и "Вишневой косточки", неожиданно рождали третью мысль: он должен быть молодым.

Когда я увидел Олешу, он был уже не молод. Воображаемый образ должен был уступить место реальному. И тем не менее мысль о молодости не оставила меня. Только содержание ее теперь стало трагическим: уход Олеши из жизни я воспринял как уход человека, у которого насыщенное, полное прекрасных замыслов будущее - впереди.

1965

Э. Казакевич

10.V.60. Сегодня днем умер Ю. К. Олеша. Москва понемногу пустеет. Это был писатель крупного таланта, но у него не оказалось сил, чтобы дать свой максимум.

Он был ни на кого не похож. Таких становится все меньше.

Он был честен перед собой и людьми.

В разные времена люди наиболее ценят разные достоинства. Мне кажется, что советские, в наше время особенно, ценят честность. Олеша был честен. Он был одним из тех наших писателей, который не написал ни единого слова фальши.

Он с поразительной яркостью описал одну из наиболее иссушающих страстей - зависть. Но сам он никогда, никому и ничему не завидовал - ни успеху, ни таланту, ни деньгам; если успех бывал у людей незаслуженный, Олеша говорил о таких людях с поражавшим меня детским удивлением. Он любил людей талантливых и умных и склонен был преувеличивать их талант и ум. Но и к бесталанным и глупым он не относился свысока, - нет, он смотрел и слушал их с удивлением, интересовался ими и чуточку их жалел, как бы не понимая, как можно такими быть.

Олеша был добросовестен в высочайшей степени. Что бы он ни писал пьесу, рассказ или маленькую рецензию для "Литературной газеты", отзыв о книжке молодого автора или инсценировал для театра роман, - он делал с полной отдачей сил.

Он был из тех людей, на которых оборачиваются на улице. У него было мощное, красивое лицо с сильным подбородком и синими глазами, светившимися необыкновенным умом. Почему-то когда я вспоминаю его теперь, то вижу не Олешу тех трудных периодов, когда его терзали болезни, безденежье и утомление обыденностью жизни, а Олешу периодов подъема, когда у него шла работа, когда он был весел, доброжелателен, блестящ, вызывая у окружающих уважение, граничащее с преклонением.