Ирина Полянская - Прохождение тени

Коста привстал с кровати, и рука его коснулась моей руки... Я не могла уже ничего предотвратить, даже если б пожелала, потому что, как только его чуткие пальцы задребезжали на лунках моих ногтей, я оказалась вовлеченной в его мир, где не на что было опереться и спрятаться негде. С необъяснимым страхом я смотрела на то, как его пальцы с быстротой и легкостью насекомого передвигались по моей руке, по моим открытым плечам, коснулись моего лица, задержавшись на мгновение на глазах, веки мои под подушечками его пальцев затрепетали, как строчка из Толстого, как две неосторожные бабочки, пойманные в горсть, -- кожей я чувствовала тепло его пальцев, оно проникало сквозь нее даже глубже, чем холод поднимающегося к сердцу небытия... Он долго, упорно, осторожно выслеживал меня, выдавая себя то за пень, то за птицу, то за камень придорожный, и наконец, когда я почувствовала себя невидимкой, привыкнув к нему, незрячему, он вдруг окружил меня сетью своих ощупывающих прикосновений...

Я вдруг вспомнила, как кто-то рассказывал мне о признаках, по которым криминалисты определяют срок пребывания утопленников под водой. Сморщенные "руки прачки" указывают на то, что бедняга утонул несколько недель назад, черные "перчатки смерти" -- что он находится в воде несколько месяцев. Руки прачки, находясь постоянно в воде, теряют чувствительность, тогда как руки слепого так же чутки, как глазное яблоко, прикрытое веками. Не знаю, почему в эту минуту мне припомнился утопленник, свидетельствующий о себе подушечками пальцев, может, потому, что я сама была как беспомощный труп, по руке которого ползет насекомое...

Когда пальцы Коста только пустились в это медленное путешествие, я услышала, как где-то над нами в музыкальном классе кто-то невидимый стал неумело подбирать песню "Дороги дальней стрела". Пальцы у этого горе-пианиста постоянно соскальзывали в фальшивый звук, нащупывая ближайшие клавиши, потом возвращались, чтобы подобрать прервавшуюся мелодию, при этом левая рука убегала от правой в другую тональность. Этот мотив никак не мог сложиться под пальцами пианиста, и я закрыла глаза, надеясь, что в темноте ему будет удобнее совершать мелодическое передвижение, потому что мой абсолютный слух и тут оказался сильней меня, это он диктовал мне условия того, как мне жить, как поступать, пальцы Коста опять ненадолго прилипли к моим векам (глаза чем-то притягивали его), розовая темнота, опушенная сетью ресниц, напомнивших голые спутанные ветви зимнего леса, теснее припала к ним, и тут, "как слеза по щеке", мелодия песни скатилась наконец к своей последней фразе...

Дыхание Коста овевало мне лицо, в этот момент я превратилась на его губах в какое-то нежное слово, оброненное на чужом языке, -- и этот чужой гортанный язык, изобилующий шипящими, резкий, как запах нашатыря, привел меня в чувство. Чужая речь воздвигла мою кость, уже сокрушенную нежностью, из пепла. Мы только что обнимали друг друга, я подставляла ему губы, он неумело меня целовал, я чувствовала вкус его слюны, пахнущей табаком (моя пахла вином), и вдруг его рука сжала мое трепещущее нежностью горло, чтобы я не смела крикнуть о помощи на своем языке... Мы стали сражаться, словно в зеркале, в обратной перспективе страсти, в черноте амальгамы, как будто цеплялись друг за друга, как цепляются утопающие, чтобы выплыть на поверхность реки, рыча и извиваясь. С треском порвалось мое любимое платье. Но мне уже было все равно.

И тут звуком распахнувшейся двери, будто волною, нас выбросило на берег, населенный людьми, где правили суровые законы их слуха, абсолютного слуха Теймураза и Заура, вошедших в комнату с бутылками вина и услышавших мой сдавленный крик.

-- Ты что с ней... здесь происходит?! -- крикнул Теймураз, разглядев наши замершие, сплетенные тела.

Хватка Коста ослабла. Я рванулась, выбираясь из-под его тяжелого тела, словно дух, слетела с кровати и выскочила за дверь, там со всего маху налетев на Нелю, ойкнувшую в испуге. ............................

.................................................................

Я долго сидела у почты под чинарой, оглушенная случившимся, я медленно приходила в себя, перебирая в памяти все шаг за шагом, фразу за фразой, словно прокручивала фильм задом наперед, пытаясь определить, где я ошиблась, что сделала не так, почему не видела то-то и не сказала так-то, каждое мое слово, каждый жест теперь словно представали в новом свете, как в пьесе, сыгранной плохими актерами по законам дурно понятого символизма. Что-то случилось со мной, со всеми нами. Кажется, есть какой-то американский роман под таким названием -- "Что-то случилось". Что-то кончилось. Виноватой я себя не чувствовала. Виной всему была моя слабость, мое короткое дыхание, робкая кровь. Сбежав от них, я переоделась в комнате, без сожаления бросив в корзину безнадежно испорченное платье, надела теплые сырые туфли и выскочила из общежития. Мне нужно было сейчас поговорить с мамой, услышать ее голос...

Из окна переговорного пункта выглянула телефонистка и сообщила, что я могу взять трубку. Я сорвалась к телефону.

Мама на все мои вопросы отвечала, что я напрасно трачу деньги: дома все в порядке. Мои чувства, перевоплотившись на миг во что-то непонятное, загадочное для меня и всех нас, называемое электротоком, в мгновение ока пронеслись по проводам и передались маме.

-- У тебя что-то не так?.. -- спросила она, насторожившись. -- Что-то случилось? Как ты себя чувствуешь?

-- Все нормально, мама. А где отец? -- спросила я.

-- В командировке, -- неохотно призналась она.

-- Как же ты одна?

-- Очень хорошо.

-- Когда он вернется?

-- Очень хорошо, -- словно не расслышав моего вопроса, ответила мама, и тут нас разъединили.

Перезванивать было бесполезно. Я знала эту манеру мамы отвечать "очень хорошо" через большие паузы, в течение которых она, вполне вероятно, едва справлялась со слезами. Что-то там, дома, происходило, я это чувствовала на расстоянии, точно так же, как она почувствовала, что со мною что-то случилось. Возможно, сломался наш старенький "Рекорд". Чайковский, Глинка, Скрябин вылетели в форточку, и дома наступила великая замогильная тишина. Наша растущая взаимная тревога друг за друга, как ни странно, помогла нам справиться с собою, свои горести словно таяли, отступая перед призраком еще больших горестей и тревог, и это странное чувство самоотвержения в пользу другого приносило облегчение.

Подходя к общежитию, я увидела несущуюся по мосту Регину Альбертовну. Походка ее утратила свою боевитую целеустремленность срочного телеграфного сообщения, как будто сквозь нее сейчас зигзагами проходила встречная "молния", на ходу она всплескивала руками, поправляя сползавшую с плеча лямку сумочки, губы ее непрерывно шевелились, она громко разговаривала сама с собою; когда я подошла ближе, то поняла, что слова ее были адресованы мне, но я не могла их расслышать, мне мешал шум Терека.

Чем ближе мы сходились, тем ярче разгорался в ее лице непонятный мне гнев, и наконец, когда мы сошлись лицом к лицу, она окатила меня с головы до ног яростным потоком слов:

-- Вот вы как!.. Вот вы какая!.. Я не думала, что вы на такое способны!.. Вы не музыкант, вы пьянь! Ступайте к директору! Там вас уже ждут. И можете сказать ему, что нашим с вами занятиям пришел конец!.. Из-за вас тяжело пострадал Женя -- ему разбили голову...

Я застыла, сраженная на месте. Господи, Женя-то тут при чем! -пронеслось в голове. Я бросилась бежать в сторону общежития. Последние слова Регина Альбертовна кричала мне уже в спину, и только одно слово, слово "конец", опять догнало меня и потонуло в реве Терека. Да, что-то случилось. Что же, Господи ты мой?..

Женя с забинтованной головой лежал на кровати. Рядом с ним в позе терпеливой сиделки, готовой пересидеть всех, но высидеть свое, расположилась Неля.

-- Не понимаю, чего это они... -- пожаловался мне Женя, едва я влетела в комнату. -- Вхожу, а тут все дерутся. И мне врезали. Дали вот бутылкой по голове... -- с гордостью добавил он.

Из их рассказа я постепенно, шаг за шагом восстановила картину всего случившегося здесь за то время, пока я ходила на переговорный пункт. После моего бегства между Теймуразом и Коста разгорелась безобразная драка. Теймураз успел разбить беззащитному Коста нос. Коста, наугад отбиваясь, свалил очки с переносицы Тейма, тем обезоружив его. Оказавшись на равных, они медленно и осторожно, как бойцы с завязанными глазами, стали охотиться друг на друга, в поисках противника махая перед собою кулаками, отвечая на каждый подозрительный звук ударами в воздух. Сначала досталось Зауру, на которого они, не разобравшись, оба набросились. Тот как умел защищался. В ход пошли бутылки, катавшиеся под ногами. В какой-то момент одна из бутылок и задела голову стоявшего в дверях Жени. Лишь отчаянный крик Нели остановил дерущихся... Прибежавшая на шум вахтерша баба Катя вызвала медсестру, та смазала зеленкой кровоточащую ссадину на его лбу и забинтовала голову...