Василий Яновский - Поля Елисейские

Кроме чести и славы была еще одна причина, почему мы все подходящее таскали в редакцию "Последних новостей". Гонорар!

В нищей Европе очень расчетливый, даже скупой Милюков так поставил газету, что она приносила завидную прибыль. Главной статьей дохода, как полагается в периодической печати, являлись объявления. Те объявления, о которых Дон-Аминадо писал: "За право пользоваться ванной даю уроки фортепьяно".

Ближайшие сотрудники газеты участвовали даже в дележе добычи; кроме того, у них имелась великолепнейшая касса взаимопомощи, Что же касается "случайных" сотрудников, то для нас был установлен минимум гонорара, которому могли бы позавидовать многие туземные литераторы. Короче говоря, труд в газете оплачивался, хорошо оплачивался.

Я начал, кажется, с 75 сантимов за строчку и вскоре перевалили за франк. А за франк, даже блюмовский, еще можно было купить livre* хлеба или литр вина; флакон духов или бутылка шампанского - 25 франков. При даровой или чудом оплаченной комнате, один "подвал" в газете давал уже возможность протянуть целый месяц. Ничего равного ни одна русская газета даже в щедрой и богатой Америке никогда не предоставляла своим писателям.

* Фунт (франц.).

Поневоле заскучаешь, если не по передовицам Милюкова, то по его умению прибыльно и честно вести коммерческое дело.

Редакция в 30-х годах располагалась у метро Arts et Metiers на втором этаже. Первая "комна-та", проходная, без окон, с вечной электрической лампочкой, на стене распределительная доска с телефоном... Ладинский, дежурный, между болтовней с посетителем и работой над собственным фельетоном, отрывисто, но исчерпывающе отвечал на очередной звонок, соединяя просителя с конторой, метранпажем, кассиром.

Так в этом чулане и дома по вечерам Ладинский даже ухитрился написать кроме своей лири-ки два романа из римской и византийской жизни.

Антонин Петрович - прапорщик Первой мировой войны; после гражданской заварушки эвакуировался с юга и застрял в Каире, где подучился английскому языку, так что иногда даже переводил очередную главу полицейского романа для газеты.

Ладинский писал лирические очерки, проникнутые ностальгической любовью к своему детс-тву и родному Пскову; впрочем, его волновала также и "медь латыни". Как многие из служивого или чиновничьего сословия, он был кровно связан с "Империей", "великой державой", Дарданел-лами, исконными границами - все глубже и дальше - и прочими атрибутами чувственного патриотизма. Разумеется, Антонин Петрович стоял за свободу личности, за ее юридические права, за ограничение государственного произвола - одним словом, за Павла Николаевича Милюкова. Но все это потом, когда границы империи будут на все сто процентов обеспечены, а националь-ные интересы защищены.

В пору советско-финской бойни Ладинский, писавший одухотворенные неоромантические стихи, из кожи лез в "Круге", оправдывая стратегию Шапошникова, уверяя, что нельзя оставить в "такое время" Ленинград под дулами выборгских орудий...

Надо ли удивляться, что эти верные сыны великодержавной России после трудной победы Красной армии взяли советский паспорт. Ладинский, как и Софиев, даже честно поехал в Союз, где он недавно отдал Богу душу. Империализм в истории соблазнял мужчин больше, чем бабы, карты и вино вместе взятые. А в Библии он среди смертных грехов не числится.

От Ладинского осталось 2-3 прелестных стихотворения, но интересного разговора с ним не получилось. Высокий, худощавый, несколько северной (шведской) внешности, но с русским красным, армейским, носом, он в ту пору напоминал Тихонова - тоже романтического поэта и солдата.

Ладинский жил исключительно литературным трудом, если считать обязанности телефониста в редакции тоже прикосновенным к отечественной словесности.

Меня удручала эта приемная без окон, с вечным электрическим сиянием. От скуки мы сплет-ничали. Об одном шумном литераторе Ладинский несколько раз так выразился:

- Если бы у меня была его энергия, то я бы сидел не здесь у телефона, тут он обычно оглядывался по сторонам и понижал голос, - а там, в кабинете редактора.

Чем бы Ладинский ни занимался: телефон, перевод бульварного романа, очерк или стихи, всюду он проявлял одну и ту же "органическую" добросовестность, характерную для русского мастерового, труженика, пахаря и солдата. Существует прочно утвердившаяся легенда о национа-льной распущенности, о русском "авось" да "кабы", "пека", "как-нибудь"... Неаккуратность, темнота, анархизм, халатность, грубость, даже бесчестность, в сочетании с бунтом, богоискательс-твом и жаждой абсолютной "правды". Может быть, это реально для разночинца, студента, кулака, босяка, не знаю. Но есть другая особенность, универсальная - стоять "до конца" при любых обстоятельствах, даже в николаевском Севастополе, выпускать из своих рук только совершенно исправный продукт, завершенный, отделанный, независимо от рентабельности. Это черта мастера, артизана, художника, Левши, врача, преподавателя, публициста, свойственная одинаково и Роза-нову, и Чернышевскому, и штабс-капитану Тимохину. Такого рода тяга к совершенству "товара", одинаковая у мужиков и интеллигентов, мне кажется, до сих пор еще не была должным образом отмечена... А в классических трудах описываются в первую очередь легендарная лень, расхлябан-ность, безграмотность, водка, бунт и жажда немедленной, соборной "справедливости". Здесь какая-то неувязка.

Иностранцы, наслушавшись рассказов о большевиках, об Иване Террибле и Николае Первом, с изумлением осведомляются: "Как же это случилось, что Россия по сей день еще существует и продолжает расти, крепнуть". На это имеется только один вразумительный ответ: "Спасает добро-совестный труд мастера, батрака, ученого, пехотинца: в поле, на заводе в лаборатории и, увы, на каторге.

После получасового ожидания у телефонов меня впускали наконец в кабинет к Демидову, и я облегченно переводил дух... Большая, в два окна стеклянная дверь на балкон, с видом на миниатю-рную треугольную площадь, где прохладные дома стоят неремонтированные еще со времен Герцена или якобинцев.

Игорь Платонович считался моим редактором: я имел только с ним дело, и он, казалось, меня поддерживал. Не знаю, кого "читал" сам Милюков, хотя на него часто ссылались: "папа не пропустил, папа не желает"! Папа римский, конечно, а не фрейдовский. Этот маневр всех редак-ций и контор особенно часто использовался эмигрантскими политиканами. В "Современных записках" таким жупелом служил Фондаминский, пока он не начал с нами встречаться.

Демидов, с бакенами эпохи декабристов, с мохнатыми бровями и мутно-зеленоватыми (цвета омута) зоркими глазами; худой, прямой ("аршин проглотил"), с изможденным, аскетического склада лицом... он был похож одновременно и на сенатора времен Наполеона Первого и на русско-византийскую икону.

Интересовался "эзотерическими" школами, масонами, теософами, хорошо говорил о Боге-Любви и зла, по-видимому, никому не желал. Такие русские сановники в старину занимались верчением столов, увлекались модными еще иезуитами или квиетистами.

Мои рассказы ему нравились, иначе их бы не печатали. Других заступников у меня не было. Но понять редактора было трудно: думаешь, вот эта вещь подойдет... Отвергнет! А другую, похуже, с отчаяния даешь - похвалит!

Был Игорь Платонович глуховат и раза два в день чистил себе уши: достанет из ящика вату, ножницы, спички. Все это аккуратно, точно, строго, деловито. В первый раз я даже подумал, что это все имеет какое-то отношение к моей рукописи. Свернет ватный шарик на кончике спички длинными пальцами быстро, энергично... И ковыряет в ушах споро, без колебаний.

Наш любимый анекдот о Демидове... Доктор И. Манухин, лечивший всех насвечиванием селезенки, будто бы звонит весною в редакцию. Демидов кричит в трубку: "Христос Воскресе, Иван Иваныч!" Но Манухин, по-видимому, не слышит, и Игорь Платонович начинает сканди-ровать: "X" как Христофор, "Р" как Рахманинов, "И" как Игорь.. Да, да, Христос Воскресе.. Что, встретиться? Не могу, очень занят! А, завтракать? Это можно, можно..."

Большим влиянием в газете пользовался А.А. Поляков, метранпаж, отнюдь не редактор, и все же "настоящие" сотрудники отдавали материал прямо Полякову и тем кормились. Людям, кото-рым он протежировал, было гораздо легче прожить в Париже. И Поляков пользовался своими правами, руководствуясь, однако, не капризами, а профессиональными соображениями. Все, что полезно для "Последних новостей", можно и надо печатать! А что не нужно для распространения газеты, то вредно и даже глупо.

В "кочегарке" было шумно, дымно и по-своему весело. Александр Абрамович Поляков с бритым, полулысым черепом, желтовато-бледный, серьезно-деловой, не отрываясь от "полосы", протягивает руку, улыбается, - пододвигает пачку своих папирос... Опять углубляется в "рус-скую хронику".

Курил Поляков довольно редкую папиросу gauloise rouge. Крепкая, точно пуля из дальнобой-ного ружья. Был у меня друг полицейский врач, прочитывавший на ночь газетку "Paris-Minuit", издаваемую для профессионалов; вот этот бюллетень полночных деяний и "красная" папироса соединены у меня в памяти как особенности парижской жизни, туристам почти недоступные.