Федор Крюков - Из дневника учителя Васюхина

Между прочим, приходил ко мне за книгами тот самый Климка, который известен мне как неудачный претендент на руку Кати. Это — рослый, сильный молодой казак, с красивым, слегка тронутым оспой, смуглым лицом. Он робко вступил в комнату, помолился широким, раскольничьим крестом на икону и сказал:

— Здравия желаю, Алексей Егорыч! К вашей милости.

— Что скажете?

Он подал мне свернутый полулист серой бумаги и, смущенно улыбнувшись, произнес:

— Вот…

Я взял листок и стал читать. На нем крупным и сравнительно не плохим почерком написано было буквально следующее:

Милостивый Государь!

Алексей Егоривич.

Прошу вас не аставтья моей просьбы, дайтя книжек для чтения мне так как у менья ахота есть читать книги. Да всетаки, я думаю воспользоватся каторое поступить в пользу маей жизни. Книжек Вы знаитья каких что бы я мог понять Газетков Номеров 10-ть. Да книжек Штук несколько, я их соблюду. И представьлю в полном виде.

Извесной Вам Климент Скачков.

— Это вы писали? — спросил я, прочитавши эту оригинальную просьбу.

— Так точно.

— Вы бы лучше на словах…

— Можно и на словах. Но только, как я грамоте знаю, то дай, думаю, напишу бумагу — все как будто поприличнее…

Я предоставил ему самому выбрать себе книги, и он долго путешествовал по полкам шкафов. Мы разговорились. Незаметно и осторожно я навел разговор на Катю. Климка отозвался об ней чрезвычайно равнодушно, как мне показалось.

— Балованная девчонка, — сказал он тоном добродушного презрения.

— Зато — хорошенькая… правда?

— Да на личико-то она — ничего… Ну, нашему брату, рабочему человеку, не подходяща: дюже жидка… скудна… Притом же я по старой вере. Хотел было в вашу церкву перейтить — отец взволдырял, с кулаками к морде лезет… Так вот и хожу пока без предела.

Он приходил ко мне после этого не один раз и брал читать газеты. В книгах он почему-то разочаровался, но к газетам относился почтительно и говорил, что даже отец его «старомур» — и тот глубоко заинтересовался политикой. И чем больше я узнавал этого добродушного, сильного и беспечного сына природы, тем больше завидовал ему: так в нем все было ясно, спокойно и ровно, так все дышало здоровьем, своеобразной красотой, мужеством и бодростью жизни. Он был, казалось мне, богаче, счастливее меня: он обладал тем, что я невозвратимо утратил…

3 октября

Ко мне нередко заходят казаки и казачки за советами юридического свойства. Я плохой юрисконсульт и всегда за являю об этом своим просителям. Но они не верят и, показывая на два шкафа с книгами, говорят:

— У тебя, гляди, все законы есть… Опричь тебя кто же тут могет? Саша Серый — лишь языком набрешет, а по бумаге — ни к чему… Никита Курдяк — старый стал, плохо видит… Против тебя некому.

И, скрепя сердце, приходится писать всевозможные прошения, заявления, условия, завещания и проч. В последнее время я даже обзавелся десятым томом и «Положением об общественном управлении в казачьих войсках», так что могу теперь по праву занять первое место среди станичных юристов. Без похвальбы скажу, что и популярность моя вросла непомерно. Редкий праздник проходит без того, чтобы я не принял около десятка клиентов…

Сегодня после обеда пришел ко мне старик в синем суконном халате, в широчайших шароварах с лампасами и в чихченах. Он производил впечатление старого, крепкого, почтенного дерева, и было приятно видеть это благообразное лицо с черными красивыми глазами и с широкой, расчесанной бородой, в которой седина стала уже заглушать черные волосы.

Он долго молился на икону, шепча что-то губами. По тому, как он крестился, я заключил, что это раскольник.

— Добраго здравия, — сказал он, слегка поклонившись одним корпусом, степенно и с достоинством.

— Здравствуйте.

— К вашей милости имею надобность.

— Какую?

— А вот потрудитесь послушать.

Мы сели друг против друга — он у стены на сундуке, а я у окна. Он, не спеша, завернул на колени полы своего старинного халата и начал:

— Дело вот какое, Егорьевич. Сын есть у меня — Климка, парень молодой, в самом соку, холостой. Ну, это бы беды еще немного — холостой… доброго нет, ну и охулить нельзя… А вот беда: пьянствует он у меня, стало быть, все эти дни, всю ярмонку пропьянствовал. Дня не прошло, чтобы он с кем-нибудь не подрался; кого-нибудь не оскорбил… Здоровый, с… сын, как бык! Выпьет и лезет на каждого, придирается. Жалобы стали до меня доходить, стали люди меня совестить: что, мол, не уймешь?

А как его унять? Вперед, помоложе был — боялся, а как на майское утро сходил, утвердился в силах, — ничего не поделаешь с ним! Вперед, бывало, вдарю — с ног сшибу, а теперь, как ни изловчусь, дам-дам, пятно сделаю, а падать не падает!.. То ли я силы растерял? Ведь старое тело — как трухлявое дерево, а молодое — как дуб… Ну вот, я говорю ему: «Климка! гляди, парень! цветов в поле много, все не порвешь, а то кабы я и не охлыснул!..» А он мне на это такое слово выразил, что стыдно сказать… — «Ах ты, — говорю, — такой-сякой, с… сын! Это ты отцу так смеешь говорить!» — «Я, — говорит, — через тебя пропасть должен… Ты меня в церковную веру не пускаешь, и я сам себя должен через это потерять! Изъявляю, — говорит, — добровольное желание в полк без очереди… Через это, собственно!..» Ну, тут я не вытерпел: прискорбно стало моему сердцу… Схватил его за русые кудри и начал водить.

Старик приостановился и посмотрел на меня ясным взглядом. Мне казалось, что он ждал от меня одобрения по поводу своих отечески-энергичных действий, но я ничего не сказал.

— Начал водить, — повторил он, поглаживая бороду. — Водил-водил… А он как крутнись — и полетел я вверх тормашками… Ах ты, с… сын! Мать выскочила с рогачом — и вдарить не успела: вырвал у ней рогач… Вскочил я тут на резвые ноги, ка-ак разверну, да ка-ак дам ему в это место…

Старик потрогал широкой пятерней свое левое ухо.

— И не покачнулся! — с изумлением и сожалением воскликнул он. — Я только было в другой раз наловчился, он ка-ак сунет меня в бок, вот под это место, — я как и на ногах не стоял!.. Ведь и зараз, — верите или нет, — как колбешка какая сидит тут…

Он привстал с сундука и, отвернув полу халата, пощупал свой левый бок. На груди его, поверх розовой рубахи, закачался большой потемневший медный крест на красном гайтане.

— Вот из-за этого собственно и пришел к вам, Егорьевич. Не оставьте моей просьбы, напишите жалобу… Надо же его, подлеца, прекратить как-нибудь…

— Как же вы рассчитываете «прекратить» его? — спросил я.

— Да уж как-нибудь надо… Кабы старинные права, я бы знал, как прекратить: позвал бы на сбор да при стариках отзвонил бы палкой — вот и суд… А ноне порядки-то какие!.. К атаману пошел: «Подавай, — говорит, — в суд, это мне не подлежит…» Не подлежит! Кого же оно касается, скажите на милость?

— А вы были уже у атамана?

— Был.

— Что же он?

— «Не касается», — говорит. «В суд, — говорит, — обращайся, коли есть свидетели: суд за это по головке не погладит»… А я от рода жизни ни с кем не судился. Я говорю: «Вы позовите его, вашбродь, в правление, пускай он нам со старухой в ноги покланяется, прощения попросит — все сердцу нашему сноснее…» — «Ну что же, — говорит, — это, пожалуй, можно: в тягулевку суток на двое тоже можно посадить, а только ты напиши заявление…» Так сделайте милость, Егорьевич, не оставьте моей просьбы…

— А вы знаете, зачем он в православную церковь перейти хочет? — спросил я.

— Да, зна-а-ю… Девка тут есть одна… у Михаилы Медведева… показалась ему дюже, ну и того… хребтится ему…

— По-моему, не следовало бы препятствовать ему. Ведь все равно опять не поладите, хотя и в тюрьме он посидит.

Старик посмотрел на меня молча и пристально, и во взгляде его светилась уже печальная строгость. Он вздохнул, и этот вздох говорил: «И ты того же поля, молодой за молодого»…

— Непочетчик отцу-матери, вот что прискорбно, — проговорил старик сурово, не глядя на меня. — Не будет ему счастья на белом свете!.. Один он у меня остался сын, и я, стало быть, и его лишиться должен?

— Зачем же лишаться? Будете вместе жить.

— Вместе?! Это что же — из разных чашек-ложек есть? Не годится! Нет, милый мой Егорьевич, речь твоя — не туда она гнет. Я и сам голову ломал над этим — тоже ведь небось свово дитя жаль… Он давно уж проговаривает, что «пусти, мол»… Нет, не так… не подходит дело…

Он вздохнул и хлопнул себя по колену рукой.

— Правду тебе сказать, — заговорил он, понизив голос, — я бы и не препятствовал, да старуха у меня дюже строга на этот счет… Слышать не хочет!.. А я — я сам служил, я смешивался со всякими верами и на это гляжу слободно: везде люди и над ними один Бог, такой же, как и надо мной… И у нас есть семьи разных сектов, едят врозь и — ничего себе… живут!.. А вот моя старуха… не того…