Илья Салов - Тернистый путь

— Дожидайся!.. Коли сестра не захотела быть его женой — держи карман-то шире, даст, как же!..

Но Александр Иванов, несмотря, по-видимому, на столь основательные возражения матери, все-таки успел как-то сбегать к Семену Даниловичу и переговорить с ним по поводу этого займа. Оказалось, что Семен Данилович с большим удовольствием дал Александру Иванову денег взаймы на покупку железа, честь честью угостил его, выпил с ним малую толику и опять заговорил о сестре.

— Вот как бы Акулина Ивановна осчастливила меня своим согласием, в те поры, милый человек, я с тебя и денег назад не взял бы!.. Уж больно она мне по душе пришлась, сестра-то твоя… Не за красоту одну: красота — товар непрочный, линючий, а главная причина: девка-то очень обстоятельная, хозяйственная… А мне без такой никак невозможно… Тоже ведь трудом добро-то наживал… Эх, как бы ты, милый друг, Александр Иванов, как-нибудь съетажил это дело… Не только ей одной, а и всем вам хорошо будет: и тебе, и старухе матери… Я бы ее в те поры к себе перетащил, комнатку отвел бы ей особую, и пущай себе старуха жила бы у меня в полном спокойствии… Домик у тебя точно — хорошенький выходит, да ведь у тебя и своя семья, слава богу, не маленькая: пожалуй, старухе-то утеснительно будет… Право, поговори-ка!.. Человек я, сам знаешь, непьющий, смирный, тихий, одинокий и не перестарок: ведь мне еще и пятидесяти нет. Какой же я старик… Эх, и зажили бы только!..

Александр Иванов обещал поговорить. А возвратясь домой и показывая матери полученные деньги, восторженно воскликнул:

— Вот они, матушка, денежки-то!.. Теперь домик покроем железом, да раскрасим крышу-то.

Потом, обняв старуху и отведя ее к сторонке, прибавил шепотом:

— Опять насчет Кули говорил, опять просил, чтобы, значит, выдать ее за него. Всем вам, говорит, хорошо будет… А тебя хочет даже к себе взять, особую комнатку дать: пущай, говорит, старушка в удовольствии да в спокое свой век доживает… Что ты скажешь на это, матушка?

— С Алешей посоветоваться надо, — проговорила старуха, — как он прикажет… Он человек ученый, лучше нас всякие дела понимает… А коли по душе придется ему эта свадьба, может, сестре пособит чем ни на есть: платьице сошьет, шубку сделает: ведь у ней, у родимой, нет ничего.

— Он приданого не требует… Ты лучше вот о чем поговори с ним: не поможет ли он нам с долгами расплатиться: ведь для него занимали-то, не для себя… Мало ли ему денег-то переслали… Вот о чем лучше попроси. Теперь он человек богатый, одного жалованья сто рублей в месяц получает… А приданого Семен Данилович не требует… Насчет долгов-то лучше поговори!.. И отец, когда умирал, приказывал, чтобы беспременно заплатил… «Пора, — говорит, — и совесть знать»… Ведь мне не под силу, по правде сказать…

На следующий день рано утром возле плетеного сарайчика Лопатина стоял тарантасик, запряженный парою крестьянских лошадей, а вокруг тарантасика суетилась Куля, укладывая в него разные узелки и мешочки.

— Ну, все готово! — крикнула она тут же стоявшей старухе матери. — Готово, едемте!

— Эй, Саша, где ты? — принялась кричать старуха, призывая Александра Ивановича. — Все готово… Едем, едем!

Выбежал Александр Иванов в своем пиджаке с заплатами на локтях, подсадил в тарантас старуху мать, сестру, вскочил на козлы (лошадей он нанял с тем, чтобы самому править ими), разобрал вожжи, крикнул плотникам, чтобы решетили стропила под железо, тронул вожжами, и лошади затрусили легонькой рысцой по дороге в Алмазово.

Старушка мать успокоилась и принялась креститься, посматривая на церковь: «Насилу-то, — шамкала она старческими губами, — насилу-то собрались». Чуть не всю дорогу старуха тростила дочери про Семена Даниловича Мещерякова: перечисляла его достоинства как нравственные, так и материальные; восхищалась его домиком, садиком, мельницей… Призналась даже, что была бы совершенно счастлива, видя своего сына доктором, а дочь богатой купчихой в шелковых платьях и разъезжающей не на наемных клячах, как теперь, например, а на собственных своих, с кучером… А Куля только слушала да помалчивала, глядя на тощую пару крестьянских кляч, запряженных в раскрашенный и покрытый лаком хорошенький тарантасик брата. «А хорошо бы, — думала она, развалясь в угол тарантаса, — если бы на место этих заморенных кляч была запряжена лихая тройка в наборной сбруе с бубенчиками и колокольчиками под ярко раскрашенной дугой»… А в это самое время, как нарочно, послышался мягкий малиновый звон двух колокольчиков и топот быстро несущихся подкованных лошадей.

— Семен Данилович катит! — крикнул Лопатин, самодовольно улыбаясь, повернувшись к сестре.

Старуха спала уже, а Куля, вся встрепенувшись, выпрямилась, как-то торопливо принялась поправлять платочек на голове и зорко всматриваться в даль на приближавшуюся тройку, так и мчавшуюся по дороге, поднимая облако густой пыли и гремя бубенцами и колокольчиками. Куле даже стыдно как-то стало, что они ползут на таких ободранных клячах.

— Неужто ты не мог лошадей-то получше подыскать! — проговорила она брату,

— Гм… получше, — проговорил он. — И за таких-то придется платить по рублю в сутки… А то — лучше!..

Налетело облако густой пыли, поднятой экипажем Мещерякова. Пыль быстро пронеслась, и в то же мгновение послышался голос Семена Даниловича:

— Акулине Ивановне мое почтение! — прокричал он и, приказав кучеру остановиться, выскочил из тарантаса и подбежал к Лопатиным, лошади которых принялись пощипывать траву.

Поздоровавшись со всеми, он принялся рассказывать, что сейчас только от Алексея Ивановича, к которому ездил насчет своего здоровья; прибавил, что Алексей Иванович принял его ласково, долго говорил с ним, выслушивал его, ощупывал и объявил, что у него все в порядке и что такого крепкого сложения он еще не видывал. А затем передал, что Алексей Иванович живет деликатно, совсем по-барски: даже иные господа живут много проще, что за квартиру он платит двести рублей в год с хозяйским отоплением и столуется у фельдшерицы за пятнадцать рублей в месяц — и обедает, значит, и ужинает, добавил он, а чай, сахар свой. Вам кланяться приказал и приказал сказать, что ждет вас всех к себе. Затем он добавил, что Алексея Ивановича все полюбили, что с больными он обращается ласково, не так, как иные товарищи его, которые мужиков за бороды теребят; что водки Алексей Иванович не потребляет; при этом привел в пример одного врача, спьяна выбившего где-то стекла; что с богатых больных денег за визиты не требует, и опять привел в пример какого-то другого врача, и, наконец, кончил тем, что все это узнал он от хозяина того дома, в котором квартирует Алексей Иванович и с которым приятельски знаком. «Когда-то вместе шерстью торговали», — добавил он. Словом, наболтал с три короба, а сам все поглядывал на Кулю, изредка вздыхал и все старался казаться молодцеватым.

Все переданное Мещеряковым про Алексея Ивановича было верно: действительно, им были все довольны. Он внимательно и ласково обращался с больными, ходил по избам и навещал тяжко больных, аккуратно разъезжал по пунктам, ни денег, ни подарков ни с кого не брал и вообще зарекомендовал себя наилучшим образом.

Все эти сведения очень порадовали старуху; известие же, что у Алеши нет собственной своей стряпухи и что он, доктор, словно какой нахлебник, бегает обедать и ужинать к фельдшерице, очень огорчило ее.

— Знамо дело, — говорил Семен Данилович, прощаясь и поглядывая на Кулю, — без хозяйки дом сирота… По себе знаю, — прибавил он, тяжело вздохнув и опять посмотрев на Кулю, почему-то опустившую глаза. — По собственной своей шкуре… Дом — полная чаша, а нет хозяйки, и нет ничего в доме… Так-то и Алексей Иванович… Тоже домик-то — полная чаша, а перекусить нечего… У хозяина уже обедал, признаться, у Чеботарева, — прибавил он. — Спасибо — накормил, не емши остался бы…

И, проговорив это, еще раз поспешно простился со всеми, вскочил в тарантас и помчался, а наши путешественники поплелились пешком, обдаваемые налетевшею из-под тарантаса Мещерякова густой пылью.

У Алексея Ивановича семейство Лопатиных прогостило дня три-четыре. Алексей Иванович был, видимо, счастлив. Он выбежал встречать их на крылечко своей квартиры, обнял и расцеловал старуху мать, поцеловал сестру, причем почему-то ласково и с улыбкой погрозил ей, назвав «сердцеедкой», расцеловался и с братом, полюбовался купленным для него тарантасиком, заметив, что не мешало бы его вымыть, и поспешил проводить дорогих гостей в комнаты.

— Вы, вероятно, утомились, милая мамашенька, — говорил он, усаживая старуху на диван и подкладывая ей за спину шитую шерстями подушку. — Чем прикажете угощать вас?.. Чайку не желаете ли?

И, получив в ответ, что она с удовольствием выпила бы чашечку-другую, куда-то выбежал, накинув на голову пуховую шляпу. Когда он проходил мимо окон своей квартиры, старуха крикнула ему: