Юрий Черняков - Анклав

Когда в болезни наступил кризис, она сказала, вытирая обильный пот с его лица: "Саша, я виновата перед тобой, из-за меня у тебя никогда не было первой девочки. Но можно ли за это ненавидеть?"

После этого разговора он впал в отчаяние: он обречен, он так и будет жить с ней рядом и зависеть от нее во всем?

Потом вдруг спьяну он предложил ей пойти в загс расписаться. Раз им все равно никуда друг от друга не деться. Только никакой свадьбы. Она не ответила, молча ушла в свою комнату. И негромко запела.

Тогда он предложил ей разъехаться. Она побледнела - и согласилась. Причем на любой вариант: "Конечно, Сашенька, конечно, я все понимаю..."

Но меняться с ними никто не хотел - не устраивали ни район, ни пятый этаж хрущебы, к тому же далеко от метро.

Он начал за себя бояться: или ее убьет, или сойдет с ума. Во время запоев, когда она стучала в дверь или звала к телефону, он не открывал, к телефону не подходил.

Наконец, из командировки в Барнаул Колотов привез жену Ксению улыбчивую женщину с ямочками на румяных щеках.

Ксения была набожной, и они с соседкой быстро нашли общий язык. Вместе ходили в церковь, а вечерами подолгу шептались на кухне.

При его появлении их разговор сразу смолкал. Обрывки того, что удалось ему расслышать, озадачивали. "А у тебя с ним что-то было?" - разобрал он как-то голос Ксении. "Господи... он рос на моих глазах, что ты говоришь..."

Когда он писал, обе ходили на цыпочках, отчего пол скрипел еще сильнее, а он сатанел еще больше. Орать было бесполезно - они становились еще тише и пугливее. Ксения при этом звала его Сашечкой, а тетя Лида продолжала называть Сашенькой.

Наконец, он пришел к выводу: раз невозможно разъехаться с тетей Лидой, значит, надо развестись с Ксенией, - и стал искать повод для развода.

Чего он только ни делал: открыто флиртовал с ее подругами и товарками, не ночевал дома... Она плакала на кухне, тетя Лида как могла ее утешала, и он еще сильнее возненавидел обеих.

Повод нашелся, когда Ксения сдала в макулатуру его рукописи, отвергнутые издательством, простодушно полагая, что они больше не нужны, а ей как раз не хватало полутора килограммов до двадцати, чтобы заполучить заветную "Женщину в белом".

Так он узнал, чего стоят и сколько весят его опусы.

Колотов примчался в пункт приема в тот же день, к закрытию, всех растолкал, едва не подрался с приемщиком, все переворошил, едва нашел... Дома устроил скандал, а на другой день подал на развод.

Полная женщина-судья в съехавшем набок парике, листала тексты, читала, недоуменно смотрела на истца, перешептывалась с тощей и очкастой заседательницей.

Она никак не могла взять в толк. "Ведь вы не Член Союза Писателей? Судья произнесла это именно так - с придыханием и каждое слово с прописной буквы. - Так зачем вам эта бумага, если вас все равно не печатают?"

Колотов был непреклонен, судья уже собралась ему отказать, как вдруг Ксения, всхлипнув в очередной раз, сказала, что согласна. И призналась: скрыла от мужа, что не может иметь детей. Встала и вышла из зала, не оборачиваясь. Оформив развод, она выписалась и уехала в Барнаул...

Через несколько лет, когда он переехал к Елене, Ксения прислала ему письмо на адрес редакции. Написала, что читает его рассказы. У нее все в порядке: вышла замуж, муж непьющий, у них трое приемных детей. А тетя Лида, с которой она постоянно переписывается, живет там же. "В твою комнату поселили интеллигентную старушку, тоже бывшую учительницу, и она перебралась в комнату тети Лиды, живут там душа в душу, а другую сдали торговцам с рынка. Она все время вспоминает тебя. Ты бы навестил ее или позвонил..."

Прочитав это письмо, он на другой день позвонил тете Лиде, дал ей номер своего домашнего телефона и мобильного: если вдруг что понадобится, пусть не стесняется... "Хорошо", - сказала она. И положила трубку. И ни разу не позвонила.

В один из затяжных запоев он выбросил в мусоропровод пишущую машинку, а вдогонку томик Джека Лондона с повестью "Мартин Иден", зачитанной до дыр еще в армии. И еще сжег те самые полтора килограмма рукописей, чтобы удостовериться: неужто не горят? Развел ночью костер на пустыре и смотрел, как они "не горели" - за милую душу, весело потрескивая. Что лишь дало повод для новых терзаний: рукописи, да не те?

Однако через неделю не вытерпел: занял у тети Лиды денег и купил "Эрику".

Он как-то принялся считать, сколько всего у нее занял, - и сбился. Почему она ни разу не потребовала вернуть долг? Потом стал считать, сколько раз на него накатывали запои. Он понимал, что когда-то этому придет конец. И безропотно ждал...

5

В начале восьмидесятых, возвращаясь из командировки на Алтай, Колотов пересекся в Домодедове с Борей Каменецким, только что прилетевшим из Восточной Сибири.

Они вместе посещали "Пегас", где Голощекин называл Борю стихийным поэтом, то ли оттого, что его нигде, даже в стенгазете, не печатали, то ли по той причине, что по жизни Боря был тихим прорабом и матом ругался исключительно в стихах, а значит, с плановыми заданиями справлялся далеко не всегда, отчего у его работяг, лишенных премиальных, возникали приступы бытового антисемитизма. Это продолжалось, пока от Бори не избавились, переведя в то же стройуправление, где работал Колотов.

Встречу отметили в ближайшем ресторане. После второго тоста Боря, из-за носа прозванный Буратино, стал петь под гитару, которая всегда была при нем, но соседним столикам ни он сам, ни его нос, не говоря уже о песне, не понравились, и там начали выступать типа: не можешь петь - не пей!

Боря счел себя оскорбленным за весь цех странствующих бардов и полез в драку. Колотов к нему присоединился, и так они, спина к спине, сначала дрались, а потом провели ночь в отделении.

Там Боря чистосердечно поведал присутствующим - партнерам по дебошу и дежурному милиционеру - свою последнюю лав стори, приключившуюся с ним ровно сутки назад.

Во время своих командировок Боря постоянно вляпывался во всевозможные лав стори и выходил из них с разбитым носом и циклом переживательных (Голощекин) стихотворений.

Колотов знал обо всех, в некоторых принимал непосредственное участие, но в этом случае получился эдакий латиноамериканский сериал с продолжением.

Все началось с сигнала в стройуправление из вышестоящих инстанций об участии гр-на Каменецкого в неком антисоветском сборище, где он спел упадническую балладу, а "на бис" исполнил и вовсе нечто экзистенциальное. Руководству треста было предложено принять меры к недопущению, и Борю, как нужного работника, сослали от греха в тайгу, в глушь, на долгострой, куда прежде не ступала нога московского начальства.

Там сразу по прибытии Борю усадили за стол, заметно прогнувшийся от бутылей с мутной жидкостью и аппетитно пахнущей снеди.

После третьей тщедушный Боря положил глаз на сидевшую рядом ядреную и волоокую нормировщицу и выдал ей куртуазный комплимент: "Сударыня, вы случайно не были в прошлой жизни натурщицей у знаменитых фламандских мастеров? Такое впечатление, будто вы сошли с их полотен в наше пространство и время". Груня (так ее звали) в ответ только фыркнула, поводя полными плечами.

Боре, наделенному полномочиями комиссара Конвента в мятежной провинции, достаточно было - под аккомпанемент поощрительных подмигиваний и подталкиваний - только намекнуть на проснувшееся в его организме желание, чтобы оно тут же исполнилось, но он мялся, краснел - словом, тушевался, уже не обращая внимания на то, что ему подливают.

Когда он вернулся в обнимку с главным инженером и прорабом в заимку для гостей и включил свет, то увидел в своей узкой койке обильную плоть прекрасной нормировщицы, стыдливо прикрытую простыней с выцветшим инвентарным номером. Сперва он испугался и хотел выйти, но сопровождающие лица молча втолкнули его в комнату и заперли на ключ.

"Ну ты че? - сказала она, видя его топтание у двери. - Иди сюда, не съем".

Когда Боря, немного поерзав, затих, она повторила вопрос: "Ну ты че?"

"А всё..." - ответил Боря, обмирая. "Что "всё"?" - не поняла она. "Ну как... уже... всё..." - сказал он упавшим голосом и тут уже скатился на коврик в сопровождении густотертого мата.

Потом Груня села рядом, положила тяжелую руку на его плечо и стала изливаться в том духе, как обрыдла ей роль последнего довода начальства. А что она как живая женщина с этого имеет, если ревизоры, все как один, недомерки - в пупок мне дышат? А ведь она до последнего дня не теряла надежды: пришлют, наконец, неженатого мужика ей под стать, и наведет он здесь порядок. А ее бы увез! "Ох, я бы его полюбила! Ты хоть не женат?" Боря отрицательно помотал головой.

Ее начальники не лучше, у самих давно не маячит, ни кожи, ни рожи, а туда же... Эти козлы и слышать не хотят про весовые категории, имеющие в сексе то же значение, что и в боксе.

И добавила с печальной гордостью: ее Вовчик служит в Москве, в кремлевском полку. А вот вернется из армии, все узнает и сразу ее убьет.