Мариэтта Шагинян - Своя судьба

Марья Карловна догнала нас и, запыхавшись, проговорила:

— Сергей Иванович, доброе утро! Я пойду с вами и помогу вам устраиваться.

Она казалась очень оживленной. В стриженых кудрях ее был крупный голубой колокольчик, легкое платье растрепалось от ветра, и тонкие руки были обнажены по плечи. Она немедленно ухватилась за тележку и засмеялась над моими пожитками. Но не успели мы и двадцати шагов отойти от дома, как нас догнала Дуня.

— Барыня спрашивает, куда вы идете, барыня очень просит вас во флигель не иттить, беспременно сказали, чтоб вам, барышня, воротиться, — выпалила она одним духом и перевела дыхание.

Удивленный, я поглядел на мою спутницу. Все оживление Марьи Карловны мгновенно исчезло, лицо побледнело и потухло, губы сложились болезненной складкой, как вчера. Она остановилась, опустив руки, но вдруг снова взялась за тележку и отрывисто произнесла:

— Скажи маме, я иду помогать Сергею Ивановичу, а вовсе не во флигель.

Дуня метнулась назад; мы же молча пошли дальше, под мерный скрип тележки. Минут через пять ходьбы по горной дорожке, усаженной цветами, показался красный деревянный флигелек. Он стоял плотно прижатый к горному боку, на сваях. К нему вела высокая, крутая лесенка. Перед флигелем не было ни палисадника, ни деревьев, только внизу, к реке, росли сосны. С горы, на которой мы стояли, виден был шумящий Ичхор, в этом месте довольно широкий, плотина и деревянный верх очень длинного строения.

— Там, внизу, лесопилка и электрическая станция, — сказала мне Маро, указав рукой на Ичхор. — А вон окна ваших комнат, прямо на реку и ледники.

Швейцар понес вещи по лестнице, мы с Маро вслед за ним. Мне были отведены две светлые комнаты с балконом, ничем не покрашенные, полные запахом смолы и сосны. На полу, только что вымытом, лежали тростниковые циновки. Я стал раскладывать вещи, а Маро вышла на балкой. Она оставалась там минут пятнадцать, прикрыв рукою глаза и глядя куда-то вниз. Потом подошла ко мне.

— Я буду приходить к вам в гости, — рассеянно сказала она, дотрагиваясь до моего рукава, — у вас чудный вид с балкона.

Вид с веранды фёрстеровского дома был в десять раз лучше, так как мой флигель находился значительно ниже. Но я ничего не ответил и посмотрел на «вид». С балкона моего открывался широкий кусок реки, длинная лента деревянного желоба и электрическая будочка над лесопилкой. В будочке кто-то работал. Я разглядел лишь серую блузу и блестящие стекла очков на фуражке, напоминающей шоферскую.

Маро тем временем поправила перед зеркалом свои пушистые локоны, схватила пустой графин, стоявший на столе, и, улыбаясь, поманила меня за собой:

— Пойдемте на родничок, я покажу вам, где брать самую вкусную воду!

Я поставил на место последний чемодан, вымыл руки и, заперев комнату, вышел. Перед домом, на скамеечке, сидела старуха. Когда мы спускались, она зорко поглядела на нас своими красными глазами, лишенными бровей и ресниц. Вид у нее был пренеприятный — сухонькие и острые черты лица, чистый белый платочек на голове и сухие руки, сильно узловатые и ногтистые. Она имела привычку шевелить ими, словно усиками насекомого, и беззвучно двигать ртом. Выражение ее лица было не злое и не доброе, но упорное, как у ночной птицы.

Маро при виде ее вскинула голову и стала мурлыкать песенку. Я поклонился старухе, но она не ответила.

— Охота вам кланяться, это бумажная кукла! — умышленно громко и вызывающе произнесла Маро, спрыгивая с последних трех ступенек.

— Но, Марья Карловна!..

— Вы думаете, она что-нибудь чувствует! Да поглядите же на ее бумажные глаза. Нет, вы поглядите, оборотитесь. Это ведьма из папье-маше, а не человек.

Она силой заставила меня обернуться. Совершенно смущенный, я мельком увидел лицо старухи, и в самом деле неподвижное, не выражавшее ни мысли, ни чувства. Но «бумажные» глаза ее упорно следили за нами. Я взял Марью Карловну под руку, и мы быстро пошли к реке. Золотистая, голая рука, смирно лежавшая на моей, казалось мне, слегка трепетала. Брови Маро были сдвинуты, глаза опущены вниз. Я понял, что вся она, несмотря на вызывающий топ, была полна беспокойства, выводившего ее из сил, и что источник этого смятения — был в ней самой.

На лесопилку вела каменистая тропка. Мы прошли под деревянной, плохо сколоченной крышей, полной сосновых опилок и мельчайшей древесной пыли, мешавшей дышать, — к реке. Через реку были наведены доски. Маро, согнувшись, прошла под желобом и легко вступила на этот шаткий мостик. Я последовал за ней. С деревянного желоба надо мною капали крупные, холодные капли; по нему, шумя, струилась вода. Мы миновали речку и вошли в тень. Здесь росли мелкие папоротники и колючий кустарник. На солнце сверкнуло озеро.

— Тут форели, — сказала Маро. Она шла вперед, прыгая с камня на камень. Ноги у нее были голые, в сандалиях, — такие же тонкие и золотистые, как руки. Наконец возле могучей заросли она остановилась и, нагнувшись, произнесла:

— Родничок.

Я заметил в неглубокой яме темную лужицу. Вода выходила из-под земли. Лужица, казалось, была неподвижна, только в середине ее заметно было слабое бульканье: место выхода родничка наружу. С краев родничок тихо стекал в траву, чуть слышно продолжая в ней свое чириканье. Я взял у Маро графин и опустил его в воду, но вода вытеснила его на поверхность.

— Не так, не так! — крикнула девушка. — Этак вы в час ни капли не наберете.

Она вырвала у меня кувшин, боком спустила его вниз, оставив край горлышка на воздухе, и через минуту подняла его с прозрачною, как хрусталь, водой.

— Это не простая вода, тут есть радий, — с гордостью объявила она мне. — А теперь идем на вышку, посидим там на ступеньках, хорошо?

У меня не хватило духу отказать ей, хотя я сознавал, что бесцельно трачу свой первый рабочий день. Она словно угадала мои мысли.

— Мы посидим немножко, и потом — я вам буду рассказывать все очень нужные для вас вещи.

Электрическая вышка с площадкой и будочкой была около лесопилки. Мы взошли по крутой лестнице на площадку и сели, свесив ноги над желобом, полным тусклой зеленой водой. За нами, в будочке, кто-то работал.

— Ничего, это только техник, — беззаботно сказала мне Маро, проследив мой взгляд.

К нам доносился снизу беспрерывный лязг пил, равномерно пиливших бревна. Площадка под нами вся дрожала, словно палуба парохода, от стука работавшей электрической машины. К двойному шуму примешивался глухой рокот воды, сбегавшей по желобу. Вокруг были горы, ощетинившиеся в синем небе своими острыми иглами-соснами, да в их складках белели вечные снега. Хорошо было на этой вышке, словно в преддверии большой, едва начатой культуры, где природа еще лицом к лицу с упорной мыслью и мужественным трудом человека. И когда Маро, склонив набок голову и заглядывая мне в лицо, стала допытываться, хорошо ли тут, на лесопилке, — я мог лишь кивнуть, улыбаясь, в ответ.

— Ну, вот, слушайте, — начала она, положив мне обе руки на колени и щурясь с нескрываемым кокетством, — я не отнес его, впрочем, к себе. — Слушайте. Вы будете жить во флигеле, рядом с фельдшером Семеновым. Под вами живут младший врач, Валерьян Николаевич Зарубин, и семейство здешнего техника. Служить вам будет горянка Байдемат, ей пятнадцать лет, но у нее уже двое детей. Пожив здесь с неделю, вы, конечно, влюбитесь…

— В горянку?

— Нет, в па, — спокойно ответила Маро, — тут все влюблены в па, и Семенов, и Валерьян Николаевич, и сиделки, и больные. Вы будете следить за ним нежными глазами и делать больше, чем от вас требуется.

— Но это прекрасно.

— Конечно, прекрасно — для па. И для санатории. Вставать вам придется очень рано, к шести часам. Обхода больных у нас не существует, врач должен проводить время с больными. Па иной раз весь день в санатории, а вы с Зарубиным станете сменяться. Обед санаторский в час дня. За столом я хозяйничаю, и если вы будете все таким же невнимательным ко мне, как сейчас, я вас оставлю без пирожного.

— Наоборот, я очень внимателен к вам, Марья Карловна.

— Неужели? — произнесла она, опустив глаза.

— Да, — ответил я серьезно, — я, например, уже заметил, что все, что вы говорите и делаете, какое-то не настоящее и не прямое.

— Не прямое?

— Ну да, не предназначенное ни для вас, ни для меня.

Маро поглядела на меня быстрым, темным взглядом, печальным и укоризненным. Потом, сняв руки с моих колен, она произнесла тихо, изменившимся голосом:

— Вы не знаете, как вы мне сделали больно. Вы думаете, это очень тонко — заметить это. Но ведь тут все всё замечают. Мы здесь точно на живую душу охотимся… (Она свесила голову с унылым и скучным видом.) Я иной раз хотела бы жить с папуасами, которым только и видно, когда у них кусок человечины отнимают, а что у кого внутри, им столь же заметно, как чужое пищеварение. Ведь это жить невыносимо с вами… Господи боже, ну разве я больная?