Дни на острове - Гидеон Самсон

— АРКЕТА![1]

Это слово прозвучало как боевой клич японского самурая, но только на языке Яниса, на греческом. От этого вопля, как от взрыва, по всей кухне разлетелись брызги масла, и даже курица, похоже, перепугалась.

— ХВАТИТ! — закричал Янис вдогонку на голландском.

Ты застыл на месте.

— Ты уметь только ныть? — распалялся твой отец все больше. — Ты подумает, я буду приехал на эту остров и ты и я — мы на солнце вместе праздник делать тут все время?

Ты боялся даже пошевелиться.

— Ты думаешь, жизнь тут такой, да? Ты так думал правда есть?

Ты сглотнул и хотел сказать, что это не так и что ты понимаешь, что Янис очень много работает, но он разошелся не на шутку, и его было уже не остановить. Его гнев грохотал как дождь из тяжелых слов.

— Если думаешь, жизнь тут — это ленивый жизнь для балованных детят, то так и сядь себе сидеть, ага! Так и делать дальше себе!

Ты покачал головой:

— Нет… — Голос у тебя оказался почему-то высокий и писклявый, совсем не такой, как ты ожидал. — Я не это хотел сказать… Я только думал…

— Что? — прокричал Янис, будто тараня тебя словами. — Что ты тогда думал только? Что? Я ждал от тобой, ты думает больше, чем это! Что ты думает, как это всё тут и для меня!

Ты не знал, что еще сказать, и, может, было лучше ничего больше не говорить. Против этого урагана фраз любые слова были бы бессильны. Ты опустил голову и уставился на плитки на полу ресторана, и как только ты разглядел, что длинная извилистая трещина сложилась в форму кошачьей головы (что довольно необычно, но при этом, конечно, полная ерунда), Янис снова открыл рот и гроза бабахнула самым сильным разрядом:

— Я тоже не просил, что ты есть тут!

На какую-то секунду, на крошечное мгновение, ты подумал, что неправильно его понял. Не так уж хорош был его голландский, да и какой отец станет говорить такой жуткий бред своему сыну? Но тут же эта последняя фраза Яниса как будто прожгла в тебе дыру и теперь дымилась у тебя в голове.

Кошачья голова из трещины в плитке злобно зашипела. Куриная кожа как будто вылезла из стеклянной посудины и покрыла мурашками стены, и пол, и твои руки. Ты не сводил глаз с Яниса и точно понимал одно: этот повар на этой кухне — он не может быть твоим отцом.

Аркета. Теперь уж точно хватит. Ты развернулся и, не оглядываясь, вышел из ресторана.

Ты выбрался из переулка и побрел по улицам. Больше всего тебе хотелось прямиком помчаться отсюда в Голландию, но уже через минуту в этой дурацкой деревне ты понятия не имел, где оказался. Все улочки и переулки были похожи как две капли воды, и ты просто побрел наудачу к морю.

— Привет! — вдруг крикнул кто-то у тебя за спиной.

Ты обернулся, — разумеется, ты все еще жутко злился. На самом деле это чувство можно было назвать злостью, или бешенством, или яростью, или гневом. Но все это мало заботило мальчишку, который сидел на низкой каменной стенке, отделявшей дорогу от пляжа.

У него были черные волосы и веселая загорелая физиономия. А из одежды — только длинные синие шорты и стоптанные желтые шлепанцы. Больше ничего.

— Голландец? — осторожно спросил ты.

Мальчишка на стене кивнул, а потом покачал головой.

— Нет?

— Пополам.

Парнишка улыбнулся, и тут — как-то само собой, ты ничего не мог с этим поделать — ты тоже улыбнулся в ответ. Как будто какой-то невидимый греческий бог за ниточки потянул кверху уголки твоего рта.

— Как и ты, — сказал мальчишка.

— Как и я? — ты удивленно посмотрел на него. Этот мальчишка в курсе, кто ты? Ты его не знал, так что он тоже вряд ли мог тебя знать.

— Михалис, — сказал мальчик.

— Прости, что?

И опять эта улыбка, ниточки, за которые твои губы потянули вверх, и ты понял, что у этого мальчишки самая заразительная улыбка из всех, что ты видел. Он положил ладонь себе на голую грудь и сказал:

— Михалис. Мой имя.

— А, ясно. — Ты кивнул. — А я…

— Якоб, — сказал мальчишка по имени Михалис. — Я знаю.

— Ты меня знаешь? — Вопрос был довольно дурацкий, но он соскочил у тебя с языка раньше, чем ты что-то успел сообразить.

Михалис покачал головой:

— Знаешь, знаешь… Хорошая ли тут слово «знаешь», я сомневаю. — У него был забавный акцент, немного похожий на акцент Яниса. — Но раньше тут ты жил ведь.

— Да, — ответил ты. — Но только я почти ничего не помню. Давно это было.

Михалис кивнул:

— Я понимаю. Я был пять лет, и весь деревня разговаривал про голландскую женщину, которая вдруг сбегать с ребенкой.

— Это было не вдруг.

Он опять кивнул:

— Такие дела никогда не вдруг, Якоб. Я это очень понимаю, да. Ты злой?

Ты посмотрел на него с удивлением, но он наверняка видел, как ты шел по улице и пинал камни.

— Злой на Эльзиного Яниса?

Это прозвучало ужасно странно: «Эльзин Янис», как будто твои родители все еще были вместе. Но для людей из деревни уже много лет это значило что-то другое, а то, что Михалис из деревни, — было совершенно ясно. Он знал тебя, твоего отца и его ресторан, и сидел на этой стенке, будто так было всегда, как будто это была его собственная стенка.

Ты пожал плечами, но, честно говоря, в этот миг ты почувствовал, как твоя жуткая злость вдруг начала таять, как мороженое на солнце.

— Очень жарко для злиться. — Михалис был с тобой согласен. — Пойдем?

— Куда?

Он посмотрел, заражая тебя своим весельем, и засмеялся:

— В море, конечно, Якоб Зервакис.

Паренек ловко соскочил со стенки, выпрыгнул из шлепанцев и помчался через пляж мимо туристов и зонтиков к теплой воде.

Михалис плюхнулся на спину и поплыл, подняв кучу брызг. И за те несколько минут, пока ты стоял рядом с разбросанными шлепанцами Михалиса и смотрел на него, ты вдруг почувствовал, как какое-то странное, но совсем не неприятное чувство разливается по твоему телу. Чувство, которого у тебя — и ты в этом не сомневался — никогда раньше не было, и ты даже не мог найти для него слов.

— Что у вас тут произошло? — спросила Герти.

Ты не появился вовремя к обеду, а с тех пор, как вернулся, вы с твоим отцом (который тебе не отец)