Дьяволы и святые - Жан-Батист Андреа

глубине долины? Все спотыкается о стометровую стену: и ветер, и дорога, и даже сама страна, поскольку дальше начинается Испания. Вы восхититесь подвигом, усилиями, потраченными на расчистку достаточно широкого для старого здания места, в горах, в конце восемнадцатого века. Если вы человек со вкусом, здание по соседству, построенное в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году в качестве школы для сирот, вам понравится меньше.

Вы также спросите себя: чем провинились те, кто строил эти стены? Нельзя просто так возвести нечто настолько мрачное и непреклонное. Говорят, все из-за того голого парня в саду и яблока. И если бы не было ни парня, ни яблока, ничего бы не произошло. А еще там была девушка, тоже голая — попробуйте устоять перед голой девушкой. Вот почему такие высокие окна, в сквозь которые задувает изо всех щелей. Вот почему вострая доска, бесконечное эхо и ледяная церковь. Ледяная весной, летом, осенью и зимой. Ледяная с утра до ночи.

Вдоль стен старого монастыря зеленая трава пытается завоевать склон. Еще виднеется бывший огород. А там, чуть ниже, трава спускается к заброшенным железнодорожным путям, тонущим в кустах. Придется прилично постараться, чтобы расчистить терновник, колючую ежевику, ракитник и посмотреть на заброшенный туннель — шедевр гражданского строительства, пять километров, украденных у горы между Францией и Арагоном.

Возможно, вы зайдете внутрь главного здания, не обращая внимания на табличку «Опасно, асбест». Но вы ничего там не найдете, лишь лист бумаги, прикрепленный кнопкой под стеклом у входной двери. Напечатанные на машинке слова невозможно прочесть, лишь отрывки: «5:45… общие игры… Священного Писания… Веркор».

Здесь спокойно и даже красиво, когда выглядывает солнце. Но больше всего поражает тишина — та самая тишина молитв и коридоров, которые никогда не приведут к одному и тому же месту дважды. Не знаю, почему вы оказались в тех краях: кроме как биться головой о гранит, делать там нечего. Вы повернете обратно, перебросив все вопросы через плечо, если они, конечно, появятся.

Все кроется в названии. После «Границы» больше ничего нет.

5:45 — подъем

6:00 — утренние процедуры

6:30 — утреня (утренняя служба)

7:00 — завтрак

8:00–11:00 — уроки

11:00 — перемена (время для совместных спокойных игр, чтения, молитвы — на выбор)

12:00–13:00 — обед

13:00–16:00 — уроки

16:00 — личное время (учеба, молитва, написание писем или сон для самых маленьких — на выбор)

17:00–19:00 — общественный труд

19:00 — ужин и чтение Священного Писания

20:00 — благодарственная молитва

20:30 — комендантский час

— Во время каникул уроки заменяются воспитательной деятельностью на свежем воздухе, если позволяет погода; программа будет размещена здесь же.

— Любой ученик, желающий посетить развлекательный центр Департаментского управления по вопросам здоровья и общества в Веркоре на летних каникулах, должен направить запрос в начале года, так как количество мест ограничено.

— Во всех зданиях заведения бегать запрещено. Также запрещено покидать заведение без разрешения и сопровождения взрослого. В общем и целом, за любой проступок, способный запятнать репутацию «На Границе», последует наказание. Все ученики должны одеваться соответствующим образом. За любое нарушение правил последует наказание.

Администрация «На Границе», министерство образования и епархия желают вам святейшего учебного года 1969/70.

С момента знакомства мы с Момо и словом не обменялись. В первый раз я заговорил с ним утром во дворе приюта.

— Вали отсюда.

Я почти не спал. Проснувшись на рассвете от свистка, я принялся копировать поведение остальных: встал у кровати, пока мужчина по кличке Лягух, который встретил нас накануне, проходил по рядам в поисках чего-то. Кровати были пронумерованы, на деревянном изголовье каждой висела эмалированная табличка. На моей оказался номер пятьдесят четыре. Наши с Момо чемоданы исчезли. Ему оставили только ослика.

— Там все, что вам нужно, — сказал Лягух, показывая на ящик у подножия кровати, — пользуйтесь с умом.

Он понятия не имел, что я там ненадолго, что я временный. Со вторым свистком началась гонка к умывальникам. Только первым доставалась горячая вода. Мыло, как в летних лагерях, — желтое, вращающееся вокруг металлической оси. Отвратительное мыло для бедняков. Умыв лицо теплой водой, я достал из своего ящика белую рубашку, нелепые шорты и, следуя примеру остальных, надел их. К одежде прилагались башмаки. Если бы я заявился в таком виде в лицей, меня бы побили.

— Где они раздобыли это тряпье? — сострил я. — В девятнадцатом веке?

Тишина. За все утро никто со мной и словом не обмолвился. Никто ни с кем не разговаривал. На завтрак — хлеб, вымоченный в каком-то шоколадном супе, и четвертушка кофе даже для малышей. Нас было человек сорок в возрасте от пяти до семнадцати лет.

Свисток. Мы вышли из трапезной. Момо следовал за мной по пятам в компании Азинуса. Опять свисток.

— Воспой Господу новую песнь, — затянула толпа.

Двигай губами, чтобы было похоже.

— Ибо Он сотворил чудеса…

Толпа разделилась надвое, и я последовал за самыми старшими. Вежливая монахиня, сестра Элен, мягко объявила:

— Сегодня я заменяю отца нашего на уроках французского.

Я не был готов к внезапной контрольной. Улыбающийся Момо весь час провел, рассматривая листок, и не написал ничего. Класс для старших устроили под сводами бывшего зала капитула — в огромном помещении с облупившейся штукатуркой, где разместилось с три десятка парт, кривых, будто их разом обрушили друг на друга. Там всегда было холодно. Огромный камин поглощал тепло летом и изрыгал снег зимой.

Причины своей непопулярности я понял лишь на перемене. Какой-то высокий парень подошел ко мне, сунув руки в карманы. Он посмотрел на Момо, который с вонючей мягкой игрушкой в руках ходил за мной повсюду с самого утра.

— Это твой брат?

— Нет, я его не знаю.

— Он тупой или как? Чего он постоянно улыбается? Он дебил?

Момо улыбнулся.

— Ага, — ответил я тем же тоном. — Он дебил.

— Смотрите, пацаны, у дебила ласты запачкались. Ща мы их начистим.

Тип прочистил горло и обильно плюнул на ботинки Момо. Приспешники повторили за главарем. Момо повернулся ко мне и посмотрел взглядом, переполненным вопросами, звуками, которые никогда не вырывались наружу, запертые за зубами. Так как остальные явно чего-то от меня ждали, я тоже плюнул на ботинки Момо. А чтобы стало еще понятнее, что я один из них, я наклонился к Момо:

— Вали отсюда.

Я прекрасно знал: Момо не виноват, что выжил. Не виноват, что жил далеко отсюда в жасминовой стране, где его охровые глаза очаровывали девушек. Не виноват, что пришлось уехать, разом, не попрощавшись с друзьями. Быстро, быстро — бежать, бросить муну[7] в беде — кто-нибудь другой доест, —