Николай Некрасов - Том 5. Кому на Руси жить хорошо

В опубликованных ранее главах эпопеи Некрасов стремился прежде всего исследовать особенности социального и психологического облика русского крестьянства как потенциальной движущей силы грядущей революции. Авторское представление о человеческом счастье неизменно присутствовало в поэме, но присутствовало лишь как точка отсчета, эталон, необходимый для оценки поповского и помещичьего «счастья». Теперь у автора эпопеи возникает намерение идеалам счастья «существователей» противопоставить высокое понимание его революционерами, ввести в новую главу поэмы образ положительного героя, юноши Григория Добросклонова, который готов «отдать всю жизнь свою» борьбе за счастье родной вахлачины.

В «Пире…» революционные тенденции поэмы получают наибольшую концептрированность. В ней нарисована страшная картина крепостнического произвола, разоблачается грабительский характер реформы, оставившей «освобожденное» крестьянство в состоянии нищеты и бесправия, утверждается право народа на борьбу, слышится призыв к ней. В лирических отступлениях автор высказывает уверенность, что «народу русскому Пределы не поставлены: Пред ним широкий путь».

Для завершения эпопеи нужны были, по словам поэта, «…еще года три-четыре жизни» (ЛН, т. 49–50, с. 204), а оставались считанные месяцы, слишком малый срок для воплощения всего задуманного. И, ощущая свою поэтическую деятельность как форму участия в освободительной борьбе, Некрасов спешит в новой главе «Кому на Руси…» изложить свое кредо, дать ответ на поставленные в эпопее вопросы, сказать читателю свое последнее слово. В результате — все нарастающая лирическая взволнованность, усиление авторского голоса и — соответственно — частичное отступление от тех принципов художественного изображения действительности, которые характеризуют все предшествующие главы «Кому на Руси…». Там эпическое повествование лишь иногда прерывалось лирическими всплесками типа авторского размышления-мечты «Эх! эх! придет ли времечко…». Здесь лирическое начало равноправно соседствует с эпическим, автор-повествователь как бы отделяется от странников-правдоискателей, обретает большую активность, давая читателю возможность узнать и увидеть то, что осталось за пределами наблюдений и понимания мужиков.

Именно это авторское начало, проявляющееся не только в лирических отступлениях, которыми так богата новая глава эпопеи, но и в продуманной компоновке материала, делает пеструю мозаику сказов, жанровых сцен, песен последовательным размышлением поэта о судьбах народа и Родины. Композиция главы строится на движении мысли от старого к новому, от прошлого к будущему Родины. Поэтический гений автора «Пира…» достигает порой небывалой силы. Вместе с тем в этой главе встречаются срывы, вялые, неудачные стихи — следствие мучительной болезни, физического угасания поэта.

Как и в главе «Последыш», действие в «Пире…» развертывается в деревне Большие Вахлаки. Здесь, на окраине села, под старой ивою, в ночь после «смерти князя старого» вахлаки собрались обсудить свои дела. К ним примыкает п много разного проезжего люда. Странники растворяются в этой пестрой народной толпе, ибо активность мысли, напряженная работа сознания характеризует теперь всех собравшихся под старой ивой мужиков, затеявших горячий спор о правде, грехе и его искуплении. Вот здесь-то в самый разгар народного диспута, под утро, и появляется Григорий Добросклонов.

После неудачи «хождения в народ» «демократическая интеллигенция обсуждала вопрос о переходе от „летучей“, „бродячей“ пропаганды к пропаганде „оседлой“ <…> Образом Гриши Некрасов как бы включается в споры о формах и методах пропаганды в деревне…» (Гин М. От факта к образу и сюжету. М., 1971, с. 109–110). Некрасов считал, что залогом успеха в деле борьбы за «долю народа, счастье его» является тесная связь и предельная близость между крестьянской массой и пропагандистами. Задумав ввести в поэму фигуру положительного героя, юноши-революционера, он и стремится продемонстрировать этот тезис, воспользовавшись уже готовым поэтическим материалом главы «Последыш», видимо, потому, что времени для полной реализации замысла эпопеи не было, а глава «Последыш», в которой изображалась темная, но уже просыпающаяся вахлачина и ставился вопрос о народном благоденствии, давала возможность показать, как из самой народной среды выходят люди, формирующие ее сознание. II автор соединяет «Пир…» с «Последышем» не только местом и временем действия, но и общностью персонажей, сделав в тексте «Пира…» соответствующее примечание (см. с. 188 наст. тома).

Усиление в главе «Пир на весь мир» лирического начала определило и структуру образа Григория Добросклонова. Не случайно автор сделал Гришу поэтом: в сердце юноши он вложил свои чувства, в его уста — свои песни (субъективно-лирическая основа образа Гриши еще отчетливее ощущается в черновых рукописях главы). Так, в песне «Русь» звучит вера поэта в то, что уже загорелась в народе «искра сокрытая» революционной энергии и что «сила народная, сила могучая» рано или поздно выведет его Родину на широкий и светлый путь. А песня «Средь мира дольного…» — итог многолетних размышлений автора эпопеи о смысле жизни, об истинных и ложных путях человека в ней. Некрасов не только противопоставляет два таких пути, не только отвергает эгоистические представления о счастье, но призывает молодежь идти «на бой, на труд» за «долю народа, счастье его», давая тем самым ответ на вопрос, во имя чего должен жить человек и в чем состоит его высшее назначение. Таким образом, в песнях Гриши получили завершенность и социальные, и нравственные вопросы, поставленные в эпопее «Кому на Руси жить хорошо».

Понимание сущности Гришиного счастья еще не доступно народному сознанию. Странники — искатели счастливого так и не узнали, «что творилось с Гришею», но обращенный к демократической интеллигенции призыв Некрасова сыграл огромную роль в формировании ее гражданского сознания, а следовательно и в развитии революционного движения в России.

Основой поэтической мысли Некрасова всегда была «реальность», действительность. И если рассматривать образ Гриши Добросклонова как попытку Некрасова художественно воссоздать идеальный тип общественного деятеля, необходимого России, то мы вправе говорить о его недорисованности, которую нельзя объяснить только оглядкой на цензуру. Дело, видимо, в том, что действительность 1870-х гг. не давала еще материала для реалистического изображения живого, исторически конкретного образа революционера, кровно близкого крестьянской массе и ведущего свой народ к торжеству социальной справедливости. Создавая образ Гриши, Некрасов вступал в область мечты. Отсюда известная контурность образа, столь неожиданная в эпопее, где каждая фигура зрима и осязаема.

…«Положение», Как вышло, толковали им… — Царский «Манифест» и «Положения…» вызвали многочисленные толки и слухи среди крестьянства. «Лжетолкователи», «бойкие говоруны», «подстрекатели», как именовались в официальных донесениях пропагандисты, старались разъяснить крестьянам, что реформа принесла им лишь новые тяготы и разорение (см. об этом: Базанов Вас. От фольклора к народной книге. Л., 1973, с. 206–296).

Луга поемные — заливные луга.

Барона Синегузина…; ср. пояснение Некрасова к этой фамилии: Тизенгаузена. — Помещик Ярославской губернии барон Тизенгаузен имел владения в Рыбинском уезде (см.: Памятная книжка Ярославской губ. на 1862 год. Ярославль, 1863).

В основу рассказа дворового «Про холопа примерного — Якова верного» легла история, услышанная А. Ф. Кони от сторожа волостного правления Николая Васильевича и переданная им Некрасову. А. Ф. Кони в воспоминаниях о поэте пишет: «На мой вопрос, отчего он (Некрасов, — Ред.) не продолжает „Кому на Руси жить хорошо“, он ответил мне, что по плану своего произведения дошел до того места, где хотел бы поместить наиболее яркие картины из времен крепостного права, но что ему нужен фактический материал, который собирать некогда и трудно, так как у нас даже недавним прошлым никто не интересуется. „Постоянно будить надо, — без этого русский человек способен позабыть и то, как его зовут“, — прибавил он» (Кони А. Ф. Собр. соч. в 8-ми т., т. VI. М., 1968, с. 260–261). И А. Ф. Кони тут же передал поэту рассказ старого сторожа: «В другой раз тот же старик рассказал мне с большими подробностями историю другого местного помещика, который зверски обращался со своими крепостными, находя усердного исполнителя своих велений в своем любимом кучере — человеке жестоком и беспощадном. У помещика, ведшего весьма разгульную жизнь, отнялись ноги, и силач-кучер на руках вносил его в коляску и вынимал из нее. У сельского Малюты Скуратова был, однако, сын, на котором отец сосредоточил всю нежность и сострадание, не находимые им в себе для других. Этот сын задумал жениться и пришел с предполагаемой невестой просить разрешения на брак. Но последняя, к несчастью, так приглянулась помещику, что тот согласия не дал. Молодой парень затосковал и однажды, встретив помещика, упал ему в ноги с мольбою, но, увидя его непреклонность, поднялся на ноги с угрозами. Тогда он был сдан не в зачет в солдаты, и никакие просьбы отца о пощаде не помогли. Последний запил, но недели через две снова оказался на своем посту, прощенный барином, который слишком нуждался в его непосредственных услугах. Вскоре затем барин поехал куда-то со своим Малютою Скуратовым на козлах. Почти от самого Панькина начинался глубокий и широкий овраг, поросший по краям и на дне густым лесом, между которым вилась заброшенная дорога. На эту дорогу, в овраг, называвшийся Чертово Городище, внезапно свернул кучер, не обративший никакого внимания на возражения и окрики сидевшего в коляске барина. Проехав с полверсты, он остановил лошадей в особенно глухом месте оврага, молча, с угрюмым видом, — как рассказывал в первые минуты после пережитого барин, — отпряг их и отогнал ударом кнута, а затем взял в руки вожжи. Почуяв неминучую расправу, барин в страхе, смешивая просьбы с обещаниями, стал умолять пощадить ему жизнь. „Нет, — отвечал ему кучер, — не бойся, сударь, я не стану тебя убивать, не возьму такого греха на душу, а только так ты нам солон пришелся, так тяжело с тобой жить стало, что вот я, старый человек, через тебя душу свою погублю…“. И возле самой коляски на глазах у беспомощного и бесплодно кричащего в ужасе барина он влез на дерево и повесился па вожжах. Выслушав мой рассказ, Некрасов задумался, и мы доехали до Петербурга молча <…> и когда мы расставались, сказал мне: „Я этим рассказом воспользуюсь“, — а через год прислал мне корректурный лист, на котором было набрано: „О Якове верном — холопе примерном“, прося сообщить, „так ли?“. Я ответил ему, что некоторые маленькие варианты нисколько не изменяют существа дела, и через месяц получил от него отдельный оттиск той части „Кому на Руси жить хорошо“, в которой изображена эта пропекая история в потрясающих стихах» (там же, с. 263–264). Способ мести, к которому прибегает Яков, был известен в народном быту, особенно у восточных народностей. Повеситься на глазах обидчика означало, по народным представлениям, причинить ему непременное несчастье (см.: Кубиков И. Н. Комментарий к поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». М., 1933, с. 100). Такая месть называлась «сухой бедой». «„Тащить сухую беду“ — это значит, что назло своему заклятому врагу нужно повеситься у него во владении, чтобы заставить его мучиться всю жизнь» (Телешов Н. Рассказы, т. 1. СПб., 1903, с. 133). По свидетельству С. В. Максимова, и у финских народов долгое время практиковалась «сухая беда»: «Обиженный вешался на воротах обидчика на пущее горе для живого» (Максимов С. В. Сибирь и каторга, т. II. СПб., 1871, с. 76).