Михаил Арцыбашев - Бунт

И сразу напомнил ей этими «жалкими» словами все, что она вынесла. И тут все точно поднялось в ней, давнуло за сердце, резнуло. Саша стала неудержимо плакать, отталкивать студента от себя, биться головой. Было это и потому, что она была пьяна, и потому, что она поняла, что сделала над собой что-то ужасное и непоправимое, как ей тогда казалось.

«Всю ночь тогда проревела», — задумчиво и тихо подумала Саша, глядя в посеревшие окна, печально и неподвижно смотревшие в большую, холодную и скучную комнату.

«С того и началось… это самое… затосковала я тогда насмерть!»

Следующий день был приемным днем во всех больницах, и почему-то его сделали приемным и в приюте.

Небо посветлело, солнце ярко светило в окна, так что, казалось, будто на дворе радостная весна, а не гнилая осень. Было так много света, что даже на угрюмые мутно-зеленые столы и табуреты было приятно и легко смотреть. Чай пили в общей комнате, пили чинно и молча, потому что боялись надзирательницы, у которой было много испорченной желчи.

Но Саше казалось, что так тихо и чинно вовсе не потому, а оттого, что здесь, в этой совершенно иной жизни, так и должно быть: светло, тихо и чинно. И все это ужасно нравилось Саше, даже возбуждало в ней чувство восторженного умиления. Глаза у нее поминутно делались влажными и тихо блестели.

«Господи, как хорошо-то…»

А когда Саша вспомнила те радостные и светлые думы, которые передумала она в эту «великую» (именно так, как называла она всегда ночь под светлое Христово Воскресение, Саша назвала себе первую ночь, проведенную в приюте), ей стало так радостно, что она начала тихо и широко улыбаться навстречу полному золотой пыли солнечному лучу, падавшему через всю комнату блестящей полосой.

Но в ту же минуту она поймала на себе пристальный и колючий взгляд надзирательницы, вдруг загадочно прищурившейся, и смутилась так, что даже испугалась. Густой румянец стал разбегаться по ее молодому и еще совсем свежему лицу.

«Чего обрадовалась?» — с грустью, откуда-то вынырнувшей незаметно для нее самой, подумала Саша, стараясь не глядеть по сторонам.— «Уж и забыла… подумаешь!.. Так тебе и смеяться… сидела бы, коли уж Бог убил».

И как будто в столовой стало темней, скучно и глухо, и золотой столб пыли куда-то пропал.

«Исправляющаяся! — с иронией думала надзирательница, машинально помешивая ложечкой жидкий простывший чай и не спуская с Саши злого и презрительного взгляда.— Мысли-то их в комитет бы представить!.. У, дурачье!— подумала она о комитетских дамах.— Да этих потаскух хлебом не корми… Разве могут они не то что оценить, а хотя бы понять смысл этих забот о них общества?— вдруг поджав губы, мысленно произнесла она где-то слышанную, очень ей понравившуюся и не совсем ясно понимаемую фразу.

И потом ей почему-то страстно захотелось схватить Сашу за косу и дернуть по полу так, чтобы в пальцах клочки волос остались.

«Тварь подлая…. не спасать тебя, а в остроге сгноить!..»

После чаю все сразу заторопились и, еле сдерживаясь, чтобы не побежать, разошлись по комнатам, стали шушукаться и хлопотать.

Саша сидела возле своей кровати, к жесткому коричневому цвету и мертвым прямым складкам которой она все не могла привыкнуть, и смотрела с удивлением и любопытством, как прихорашивались ее товарки. На них оставались те же странные неуклюжие платья, но все как-то подтянулись: талии стали тоньше, платья опрятнее застегнулись. Блондинка с красивым голосом взбила чуб и стала прелесть какой хорошенькой, а женщина с животом украсила свои бесцветные жидкие волосы голубой ленточкой. И эта ленточка наивно и робко, не в такт ее движениям, болталась у нее на голове.

«Вовсе не хорошо!» — мелькнуло в голове у Саши.

Блондинка улыбнулась, поймав ее взгляд на голубую ленточку.

Саша ответила радостной улыбкой.

— Какая вы хорошенькая!— с искренним восторгом сказала она.

— Правда? — коротким горловым смешком возразила блондинка.

— Ей-Богу!— улыбнулась Саша.— Только платье бы вам другое… и совсем бы красавицей стали… У меня одно было, красное, и вот тут…

Саша подняла руку, чтобы показать, но вдруг вспомнила, разом замолчала и, растерянно мигая, потупилась.

«Разве можно про это вспоминать?» — укорила она себя, с усилием подавляя в себе жалость о красном платье и желание рассказать о нем.

Блондинка не поняла Сашу и хотела переспросить, но в это время дверь отворилась, надзирательница на мгновение всунула желтую голову в комнату и отрывисто выкрикнула, точно скрипнула дверью:

— Полынова… к вам…

Полыновой оказалась женщина с большим животом. Должно быть, она, хоть и нацепила ленточку, никак не ожидала, что к ней придут. Она сильно и болезненно вздрогнула и как-то вся бестолково засуетилась, хватая руками и обдергивая ленточку и платье. Ее невыразительное длинное лицо побледнело, а тусклые голубенькие глазки выразили-таки растерянность и жалкий испуг.

— Ну?— крикнула надзирательница, и голова ее выскользнула.

Полынова, путаясь и торопясь, ушла за нею, все с тем же испуганным лицом, и Саше показалось, будто она перекрестилась на ходу, быстрым и мелким движением.

— Пришел-таки, — с выражением и сочувствия и насмешки, сказала блондинка.

Рябая отозвалась равнодушным басом:

— Все один черт… Не женится он… охота ему!.. А она— дура!

Тут только Саша заметила, что одна эта рябая и не думала прихорашиваться, а неподвижно сидела на своей кровати, придавив ее каким-то странно тяжелым телом.

Опять отворилась дверь и опять скрипнул сухой голос:

— Иванова.

Блондинка встала и засмеялась.

— Вы чего радуетесь? — сухо и недоверчиво спросила надзирательница.

Ее всегда злило и даже оскорбляло, когда эти женщины, которых она считала неизмеримо ниже себя и недостойными даже дышать вольно на свете, радовались или хоть оживлялись.

Но блондинка, не отвечая и все смеясь, поправила на себе волосы и пошла из комнаты.

Потом вызвали Сюртукову, ту самую толстую и дурнорожую женщину, которая ночью храпела, и Кох, бледную тощую девушку с бородавкой на длинной шее. Они ушли, и в комнате стало совсем пусто и тихо. Воздух был чистый, и всякий звук раздавался чересчур отчетливо и дробно, еще больше усиливая тишину и пустоту.

Рябая неподвижно сидела спиной к Саше, и по ее широкой обтянутой толстой спине нельзя было догадаться, дремлет она или смотрит в окно…

Саша почему-то стеснялась двигаться и тоже сидела тихо. Было что-то странное и тоскливое в этой неподвижности и тишине двух живых людей, в этой светлой и чистой комнате. И Саша начала томиться неопределенным тяжелым чувством.

Она стала припоминать то, что думала ночью, но оно не припоминалось, вставало бледно и бессильно. Саша старалась уже насильно заставить себя испытывать то радостное и светлое чувство, которое так легко и всесильно охватывало ее душу, притаившуюся в темноте под жестким темным одеялом. Но вокруг было светло бледным, ровным светом и пусто молчаливой пустотой, и в душе Саши было так же бледно и пусто. Саша поправилась на кровати, сложила руки на коленях, потом стала крутить волосок, потом тихо и осторожно зевнула, и ей становилось все тяжелей и скучней.

Рябая зашевелилась и не поворачиваясь спросила:

— А к тебе придут?

Голос ее раздался сипло и глухо.

Саша вздрогнула и поспешно ответила:

— Не знаю…— и удивилась.

«Кто ко мне придет? — вдруг с тихой жалобной грустью подумала она, и как-то ярко и мило ей вспомнились Полька Кучерявая, рыжая Паша и другие знакомые лица. Она вздохнула.

Рябая что-то тихо сказала.

— Чего?— робко переспросила Саша.

—  Ко мне-то придти некому… я знаю,— повторила рябая с странным выражением не то злобы, не то насмешки.

Саша, широко и жалобно раскрыв глаза, смотрела в ее широкую спину и не знала что сказать.

— У вас родных нет… значит? — неуверенно пробормотала она.

Рябая помолчала.

— Как нет… сколько угодно… Купцы, богатые, родные братья и сестры есть…

— Почему ж они?..

— Потому…

Рябая оторвала это со злостью и замолчала.

А тут дверь опять скрипнула, и когда Саша быстро обернулась, желтая голова смотрела прямо на нее. Что-то в роде какой-то смутной, совсем неопределенной, но радужно радостной надежды вздрогнуло в груди Саши.

— Козодоева… к вам…— проговорила надзирательница.

Саша даже вскочила и сердце у нее забилось. Но ей сейчас же представилось, что это ошибка.

— Ко мне?— срывающимся голосом переспросила она, странно улыбаясь.

Перед нею промелькнули все знакомые лица из публичного дома.

— Да уж к вам,— неопределенно возразила надзирательница и не ушла, как прежде, а ждала в дверях, пока Саша пройдет мимо нее.

Лицо у нее было такое, точно она Сашу увидала в первый раз и чему-то удивлялась и не доверяла. А Саше, во все время, пока она шла по коридору, казалось, что вот-вот она сейчас крикнет ей: «Куда?.. А ты и вправду думала, что к тебе пришли?.. Брысь на место».