Петр Краснов - Две повести. Терунешь. Аска Мариам

Меня охватываетъ жуткое волненiе. Мнѣ кажется, что и на эту черную африканскую толпу нисходитъ благословенiе свыше, и благодать Божiя свѣтитъ изъ ихъ карихъ глазъ. Молитвенное настроенiе овладѣваетъ мною, и я молюсь подъ безоблачнымъ синимъ небомъ, молюсь за свою, туманную дождливую родину, за Аню…

Вокругъ меня слышны взволнованные возгласы: «Георгисъ, Георгисъ», темныя лица слѣдятъ за негусомъ, влюбленными глазами, темныя губы шепчутъ слова псалмовъ….

И вдругъ, словно нарочно, къ дикому, полному особой прелести абиссинскому церковному пѣснопѣнiю присоединяются мощные аккорды европейскаго хора. То черные галласы играютъ на мѣдныхъ инструментахъ, подъ управленiемъ русскаго капельмейстера. Пошленькая мелодiя покрываетъ звуки барабановъ и вскрикиванья священниковъ, мое молитвенное настроенiе проходить, но абиссинцы довольны. На ихъ лицахъ видны блаженныя улыбки, и Менеликъ, и священники продолжаютъ свою священную пляску…

Богослуженiе кончилось. При крикахъ толпы: «а-ля-ля-ля-ля» негусъ садится на мула и ѣдетъ въ далекое Геби. Русскiй посланникъ, сопровождаемый бравыми донцами на сѣрыхъ коняхъ, ѣдетъ рядомъ съ нимъ. Они быстро исчезаютъ за толпой; я вижу, какъ они спускаются къ Хабанѣ, потомъ поднимаются на верхъ, перебравшись черезъ ея русло.

Бѣлыя шамы мелькаютъ на далекомъ горизонтѣ и ползутъ въ разныя стороны.

Я ищу глазами въ окружающей церковь толпѣ Терунешь, но ея нигдѣ не видно. Величiе и блескъ императора ослѣпили ее, и она не посмѣла жаловаться на меня. Я уѣзжаю завтра, что бы тамъ ни было.

Ко мнѣ подходитъ слуга епископа аббуны Петроса. Аббуна замѣтилъ меня въ толпѣ и приглашаетъ къ себѣ на трапезу…

Пойду…

Отъ аббуны Петроса я вернулся домой уже вечеромъ. Утомленная празднествомъ, Аддисъ-Абеба спала. Звѣзды мирно свѣтили на безоблачномъ небѣ, очертанiя предметовъ въ ясномъ и рѣдкомъ воздухѣ рисовались безобразными черными пятнами. Въ хижинѣ моей было темно. Всѣ вещи уже были уложены, вьюки заготовлены. Я зажегъ фонарь и осмотрѣлся. Постель и вещи Терунешь были не тронуты, хижина была пуста. Очевидно, она еще не возвращалась. Но мозги мои отяжелѣли отъ излишне выпитаго тэча, голову ломило, и я не сталъ раздумывать о томъ, куда могла дѣваться абиссинка. Слуги спали, и лишь у дверей калитки сонный «забанья»[15] окликнулъ меня. Я прошелъ къ своимъ ящикамъ, замѣнявшимъ мнѣ постель, легъ и скоро заснулъ тяжелымъ, пьянымъ сномъ. Проснулся я еще ночью. По крайней мѣрѣ, въ хижинѣ было темно, и звѣзды глядѣли мнѣ въ окна. Тоска давила мнѣ грудь. Какая-то унылая пѣсня звенѣла и переливалась за стѣной — это она и мучила меня во снѣ, терзала, и не давала покоя. Пѣлъ женскiй голосъ, сбивался и снова заводилъ грустную пѣсню. Я прислушался. Слова, перебиваемыя трелями и фiоритурами, звучали явственно. Это была пѣсня тоски по чужеземной странѣ, въ которую но можетъ, въ силу привязанности къ родинѣ, попасть абиссинецъ. Я слышалъ теперь явственно каждое слово африканской пѣсни:

Пѣла женщина, кончала куплетъ и заводила его опять сначала.

Я не вытерпѣлъ и окликнулъ: — кто тамъ?

Пѣнiе прекратилось, дверь прiотворилась, и въ хижину мою вошла некрасивая, изрытая оспой, сестра Терунешь — Уоркнешь.[17]

— Что случилось? Зачѣмъ ты здѣсь?..

— Проводить тебя, Гета, вмѣсто жены твоей.

— А гдѣ же Терунешь? — тревожно спросилъ я. Предчувствiе чего-то недобраго охватило меня.

— Она въ тюрьмѣ. Закована въ цѣпи и посажена въ тюрьму.

— За что?

— Вчера, когда негусъ подъѣзжалъ къ Геби, она бросилась къ его мулу съ криками: отпусти меня къ московамъ! Ее схватилъ Азачъ Гезау и ее допрашивали. Она опять просилась отпустить ее въ Московiю и ссылалась на любовь къ тебѣ. По нашему обычаю, человѣкъ, который хочетъ измѣнить своему отечеству, долженъ быть закованъ и посаженъ въ темницу, до тѣхъ поръ, пока ему невозможно уже будетъ бѣжать.

— А потомъ?

— Потомъ его освобождаютъ. Терунешь послала своего ашкера предупредить меня о своемъ заточенiи, и когда я къ ней пришла, она просила отъ ея имени проститься съ тобой.

Я былъ потрясенъ всѣмъ случившимся. Я зналъ одно: Терунешь допрашивали, она показала на меня. Не сегодня, завтра, даже, можетъ-быть, сейчасъ придутъ слуги негуса и заберутъ меня для допроса. Положимъ, меня не дастъ въ обиду нашъ посланникъ… Но… но все-таки — бѣжать скорѣе, вернуться къ Анѣ въ Россiю — было лучшимъ исходомъ изъ всей этой исторiи.

Уоркнешь, казалось, догадалась о моемъ душевномъ состоянiи. Она дотронулась до моей руки и тихо сказала:

— Сестра моя неправа. Курица. любить яйца, а коровье молоко не любитъ — не можетъ абиссинка желать жить въ Россiи. Жаль, что ее заточили, но на все воля Божья и негусова.

Я метался изъ угла въ уголъ, не зная, что предпринять. Въ такомъ положенiи захватилъ меня разсвѣтъ. Мнѣ все слышались чьи-то шаги, казалось, что вотъ-вотъ въ дверяхъ хижины появится хитрое темное лицо Азача Гезау. Первые лучи солнца показались за горами. Слуги мои просыпались и вели муловъ на водопой. И вдругъ я рѣшилъ.

— Чуфа, Лифабечу, Алайу! — крикнулъ я: — вьючьте и кормите муловъ. Мы выступаемъ сейчасъ.

Черезъ четыре часа, подъ отвѣсными лучами солнца, по узкой и пыльной тропинкѣ, спѣшнымъ шагомъ шло пятнадцать муловъ. Человѣкъ двѣнадцать оборванныхъ ашкеровъ, вооруженныхъ берданками, подъ предводительствомъ бѣлаго на каремъ мулѣ, сопровождали ихъ. Караванъ спустился къ Хабанѣ, поднялся на верхъ, миновалъ крутой подъемъ на гору, у подножiя которой росли три громадныя смоковницы, и скрылся за уступомъ горы, направляясь на сѣверо-востокъ.

Это былъ мой караванъ.

Путь отъ столицы Абиссинiи, Аддисъ-Абебы — до французскаго порта Джибути на Тихомъ океанѣ дѣлится на пять частей. Отъ Аддисъ-Абебы до Бальчи дорога идетъ по высокому плоскогорью, перерѣзанному во многихъ направленiяхъ ручьями и поросшему высокой травой. Многочисленныя абиссинскiя и галласскiя деревни встрѣчаются на пути. По дорогѣ видны жители, идущiе въ Аддисъ-Абебу, или возвращающiеся изъ нея. Такъ тянется путь на протяженiи около 90 верстъ. Затѣмъ — крутой каменистый спускъ внизъ, и на разстоянiи почти трехсотъ верстъ идетъ знойная Данакильская степь. Въ двухъ мѣстахъ она перерѣзана широкими рѣками Кассамомъ и Авашемъ, но между этими горными потоками, усмиренными степью, нѣтъ ни ручья, ни лужи. Потомъ идетъ рядъ горныхъ кряжей и долинъ между ними. Звонкiе ручьи устремляются внизъ, въ лощинахъ вѣчно зеленѣютъ болота и дремучiе тропическiе лѣса, съ бездной разнообразныхъ породъ деревьевъ, перевитыхъ лiанами, съ массой птицъ, дикихъ козъ и обезьянъ. На вершинахъ задумчиво шумятъ перистой листвой кипарисы* и туйи съ громадными стволами, ниже, тамъ, гдѣ влаги становится больше, растутъ бананы, кокосы, гигантскiя смоковницы и ароматныя нѣжныя мимозы. Тысячи породъ лiанъ, сѣрыхъ мховъ покрываютъ стволы и вѣтви и образуютъ непроходимую завѣсу. Громадные бамбуки вытягиваютъ свои стройные стволы, внизу растутъ папоротники и травы, вычурные цвѣты цвѣтутъ здѣсь зиму и лѣто, наполняя влажный воздухъ запахомъ оранжереи.

Потомъ на пути встрѣчается шумный Хараръ, — этотъ Парижъ Африки съ каменными домами и стѣнами, съ самобытной арабско-египетской культурой, съ памятниками глубокой древности. Отъ Харара на 60 верстъ тянутся громадныя каменистый, поросшiя лѣсомъ, Гильдесскiя горы, прорѣзанныя звонкимъ и порожистымъ ручьемъ Белауа. На краю ихъ — пограничный камышевый городокъ съ населенiемъ изъ сомалей, абиссинцевъ, данакилей и арабовъ — Гильдесса. За Гильдессой на триста верстъ рядъ каменистыхъ горъ, песчаныхъ плоскогорiй, крутыхъ спусковъ и подъемовъ, сухихъ руслъ, широкихъ рѣкъ, поросшихъ колючею мимозой, верблюжьей сѣрой травой, молочаями, уныло торчащими у песчаныхъ береговъ — это Сомалiйская пустыня, арена грабежей и разбоевъ. Она оканчивается у берега моря, и пески ея омыты зелеными волнами Тихаго океана.

На седьмой день пути я со своими слугами и караваномъ углубился въ Данакильскую степь и около полудня расположился бивакомъ на берегу рѣки Аваша. И впередъ и назадъ видна ровная песчаная степь, поросшая травою и на далекомъ горизонтѣ окаймленная синеватыми зубцами горъ. Эта равнина прорѣзана проваломъ. Необъяснимыя силы природы раздвинули почву, и двѣ, почти отвѣсныя стѣны дали протокъ водамъ. Вода шумитъ и клубится между громадными валунами, пѣнится и вдругъ, успокоившись, вся неровная, покрытая волненiемъ, спускается внизъ. Мимозы развѣсили свои вѣтви между камней, и трава мѣстами пробивается изъ голой скалы. Здѣсь, надъ рѣкою нависъ желѣзный мостъ французской работы. Но имъ мало пользуются. Большинство каравановъ идетъ бродомъ, и только лѣтомъ можно видѣть муловъ, бредущихъ между желѣзныхъ перилъ висячаго моста.