Юрий Олеша - Воспоминания о Юрии Олеше

Кстати о пьесе "Бильбао" я в первый раз услышала именно от сына.

Мне понятно, что и на него эта замечательная вещь произвела такое же потрясающее впечатление, как и на меня впоследствии.

Долгое время я знала: пьеса "Бильбао" не только закончена, но уже принята к постановке Ленинградским театром имени Пушкина, бывшим Александрийским, и Олеша даже читал ее первый акт!

Потом, когда мы неоднократно возвращались с Олешей к разговору о "Бильбао", о самой его замечательной вещи, выяснилось, что пьеса "Бильбао" вообще никогда не была дописана. Имелось множество ее вариантов, как я сейчас понимаю - даже не записанных, а только задуманных. Люди, слыхавшие "Бильбао" в чтении Олеши (правильнее было бы сказать - в исполнении), пересказывали мне ее, причем каждый по-разному!

А ведь у меня в памяти совершенно отчетливо долгие годы сохранялась вся пьеса, не первый и не второй ее акты, а вся пьеса целиком! Я стараюсь и все же не могу восстановить, читал ли мне Олеша ее всю, или, сидя за столом над своей рукописью, тут же импровизировал (я лежала в постели, больная, а он читал...)

Сейчас многие ее детали размыло временем. Но как только я закрываю глаза, я слышу отчетливый, ни с чем не сравнимый голос Олеши и- что самое поразительное - вижу "Бильбао" на сцене!

Как я потом узнала, некоторые герои пьесы поменялись местами, иначе закончили свою жизнь и т. д.

Хочу рассказать о том, что запомнилось мне.

Всем, вероятно, известно о городе басков Бильбао, который героически обороняла небольшая и все редеющая группа отступающих испанцев. Немцы бомбили этот недоступный горный клочок земли с воздуха. Один немецкий самолет был подбит. Двое из его экипажа погибли. Третий остался в живых. У испанцев, отрезанных от своих, не было возможности прокормить этого пленного. Его просто отпустили на свободу. Отпустили по издавна свойственной испанцам рыцарственности.

Однако когда этот чудесно спасенный отправился в Мадрид, никто ему не был рад. Весь экипаж самолета уже был причислен посмертно к "героям", замученным испанцами. Им посмертно были присвоены ордена, по ним уже отслужили панихиды. Живым этот фашист уже никому не был нужен. Его убили свои же, тело его разрезали на куски, уложили в гроб, а потом торжественно возили по Германии: вот, мол, как разделываются с пленными испанские революционеры!

Это, понятно, только грубая канва, на которой я грубыми же нитками "вышила" сюжет "Бильбао".

Пьеса эта, безусловно, остросюжетная, но дело здесь не в сюжете.

В пьесе два основных героя. Первый - тот, отпущенный на свободу, типичный фашист, думающий не столько о Германии, сколько о возможности извлечь из своего патриотизма выгоду. Второй - чистый, смелый немецкий юноша, тяжело переживающий разгром Германии после первой мировой войны. По своему полудетскому романтизму он в начале пьесы видит в Гитлере "героя германской нации". Вот именно этот молодой фашист, меняющийся буквально на глазах зрителя (в чтении Олеши он воспринимался именно зрительно!), и произвел на меня самое потрясающее впечатление! Его-то и заколол в студенческом фехтовальном зале - якобы нечаянно, совсем не фехтовальной рапирой - бывший его друг, фашист, тело которого впоследствии странствовало по всей Германии.

Убил потому, что понял: бывший Друг его уже не фашист. Пускай еще не антифашист, но... убил "на всякий случай".

Я была просто ошеломлена тем исключительно тонким мастерством, с которым Олеша как бы в обычных, написанных безо всякого нажима, но бьющих по сердцу сценах передает это перерождение юноши!

Мне и сейчас кажется (а, может быть, сейчас более, чем когда-либо), что пьеса "Бильбао", будь она закончена, получила бы не только всеевропейское, но и всемирное признание.

Как потом выяснилось, Олеша убрал из гроба "куски" фашиста. В каком-то другом варианте "Бильбао" по Европе возят уже пустой гроб. Может быть, Юре показалось "неэстетичным" это гнилое человеческое мясо?

Нет, тут что-то другое... Олеша имел право не задумываться над тем, каким образом в гробу сохранились эти останки.

Искусство ведь всегда чуть-чуть выше действительности.

Чехов, безусловно, прав, ружье, висящее на стене в первом акте, обязательно должно выстрелить в одном из последующих.

Однако, если герой пьесы стреляет из ружья в третьем или четвертом акте, ружью этому совсем не обязательно заранее висеть на стене.

В "Списке благодеяний" Олеша мог бы в самом начале предупредить зрителя (или читателя), что Леля Гончарова знает хорошо французский, поэтому-то она и понимает в четвертом акте речи парижских рабочих и революционеров.

Олеша не счел нужным ни предупреждать, ни сообщать. Его героиня стоит как бы над действительностью... Чуточку, - но все же "над".

И если вдуматься поглубже, станет понятным, что в этом умении Олеши ставить своих героев несколько "над" и заключено чудесное обаяние его вещей.

Вернемся в Одессу.

Где-то в воспоминаниях Олеши есть горькие строки о том, как А. Н. Толстой плохо отозвался о Юриной "Пиковой даме".

Меня это несколько удивляет. Ведь Алексей Николаевич, спустя буквально несколько дней категорически "отменил" свой приговор.

В ту пору Олеша выступал со стихами "Пушкинского цикла". В "Пиковой даме" были такие строки:

...Струится синий дым, и свечи

Коптят амуров в потолке.

(Я сейчас сознательно не хочу пересматривать Юрины воспоминания и дневники. Буду писать именно так, как мне запомнилось.)

Да, дело было в Одессе. А. Н. Толстой высмеял этих "копченых амуров": это, мол, уже не от бога! От Одессы! Одессизм!

Повторяю: Юра был очень и очень огорчен. Авторитет Алексея Николаевича был для него неоспорим, И не только для Юры, но и для всех нас, "зеленоламповцев".

И все же мне казалось, что Толстой неправ.

Однако убеждать в этом Олешу был бы напрасный труд!

Но вот не прошло и недели, как Толстой с Натальей Васильевной Крандиевской-Толстой пришли навестить меня в моей, как ее называл Алексей Николаевич, "кукольной комнатке".

Зашел разговор о "Зеленой лампе" (в ту пору Толстые стали ее членами), о стихах, об Олеше. Я как можно деликатнее принялась объяснять Алексею Николаевичу, что он неправ и понапрасну так огорчил Олешу. По его, мол, мнению, коптят, очевидно, только окорока, рыбу, колбасы? А как же быть с совершенно не одесским выражением "коптить небо"?

- У Олеши свечи коптят амуров, а не небо. И не на потолке, а совсем неграмотно - "в потолке"! К тому же в этом русском народном выражении явно ощущается ирония!

- Алексей Николаевич! - взмолилась я. - Вы ведь поэт, и в прозе поэт! Я очень хорошо помню ваше юношеское:

Родила меня мать в гололедицу,

Умерла от лихого житья,

Но пришла золотая медведица

Пестовала чужое дитя...

Так неужели же вы не понимаете, что потолок, расписанный амурами, тоже небо?! И это подтверждается именно тем, что у Олеши сказано не "на потолке", а "в потолке", то есть в небе...

Наталья Васильевна несколько раз кивнула мне головой. Утвердительно! Я почувствовала себя уже более уверенно...

- Что же касается иронии, которую вы приписываете народному выражению, разве при желании нельзя было бы приписать ее и Олеше?

И Алексей Николаевич наконец со мной согласился. Говорили ли они об этом с Юрой потом, уже в Москве, не знаю. Боюсь, что нет.

Но в Одессе я на следующий день побежала сообщить Олеше "о нашей победе". Вот тут-то Юра явно возликовал! Так почему же в воспоминаниях он снова возвратился к этому случаю?!

В этих же стихах "Пиковая дама" у Олеши были строчки:

- Здорово, Германн... - Он поклона

Не замечает. Подошел

И профилем Наполеона

Склонился и глядит на стол...

Вот в тот же визит Толстых я спросила, но уже у Натальи Васильевны: не кажется ли ей, что Германн Пушкина - это не имя, а фамилия? В те, пушкинские времена мало кто называл своих друзей по имени. Говорили: "Пушкин", "Одоевский", "Вяземский", "Батюшков", "Баратынский", "Дельвиг" и даже "Жуковский" (но это уже за глаза).

- Пожалуй, девочка права, а, Наташа? - подумал вслух Толстой.

И об этом разговоре я, конечно (надо же было похвастать!), рассказала Юре. Не помню, согласился ли он со мной.

Но вот много лет спустя, в Москве, Олеша вдруг, безо всякого повода, сказал почти то же, что и Толстой:

- А, пожалуй, ты была права, Германн, очевидно, фамилия.

Господи! И еще кое-кто имеет смелость (хотелось бы это назвать иначе!) толковать о том, что Олеша, мол, был невнимателен к собеседнику и (опять! опять!) Чрезмерно самоуглублен (а разве определена мера самоуглублению?!)... Что Олеша, правда, мог подсказать тому или иному автору, где, что и как надо переставить, но тут же забывал о произведениях, которые сам же "выводил в люди"... Что вот при всей своей рассеянности Олеша, однако, помнил о том, что касалось его лично или его творчества...

Нет, нет и нет! Олеша всегда был внимателен к своим собеседникам. Он хорошо запоминал и, как я убедилась, долго помнил. Может быть, память у него была несколько избирательная. Но это, как говорят врачи, "органический инстинкт самосохранения".