Г Владимов - Три минуты молчания

Еще сто шагов прошли, и еще наша когорта поредела: "маркони" и боцман в Нагорное ехали, им нужно было к южной проходной. С ними - Ванька Обод, Серега.

- Встретимся в "Арктике"?..

"Маркониева" жена сказала:

- Точно не обещаем. Как обстоятельства сложатся.

Клара на нее цыкнула:

- Ты моряцкая жена или злыдня? Уж так торопишься мужика под туфлю скорей затолкать, дай ему хоть вечер от тебя отдохнуть.

Та смолчала, губы сжала в полоску, лицо побелело от злости. "Маркони" развел руками, улыбнулся виновато:

- Приложу все усилия, бичи.

Потом салаги откололись. Они в общежитие Полярного института надеялись устроиться. Я к ним подошел, спросил:

- Ну как? В Баренцево не идете с нами? Надоело?

- Мы еще подумаем, - сказал Дима. - Пока до свидания, шеф.

Я попросил Алика отойти на пару слов. Димка нас ждал, отвернувшись.

- Скорей всего не пойдем, шеф, - сказал Алик. - Мы должны вернуться к своим кораблям.

- Конечно. Не ваше это все-таки дело. - Но мне совсем другое хотелось у него спросить. - Скажи, почему ты тогда остался? В тузик не сел?

- Как тебе объяснить? - Он смутился, смотрел себе под ноги. - Ты не поймешь, наверно. Ну... хотелось разделить с вами. Что бы там ни случилось. Даже любопытно было. И где-то я до конца не верил. Может быть, на минуту, когда свет погас.

- Что ж тут непонятного? Все как полагается.

- Ты его тоже не осуждай. - Он посмотрел мне в глаза твердо, хоть и покраснел. - А я - как мог его отпустить? Что, если б он решился? И его бы там захлестнуло в плотике. Тут грех обоюдный, шеф. Еще неизвестно, кто кому должен прощать.

Я засмеялся.

- Что вы ребята, бросьте. Какой грех? Все глупостей наделали, ваша не самая большая.

- Хорошо, если ты так думаешь.

- Уже одно, что вы в море с нами сходили...

- Да, для нас это многое значило. Ты не представляешь...

Я перебил его:

- В "Арктику" же вы придете? Ну вот там все и скажешь. Все послушают, не я один... Да! - я вспомнил. - Лилю увидишь сегодня?

- Передать ей, чтоб пришла?

- Мне все равно. - Я даже удивился, как легко я это сказал. - Захочет придет. Но привет, конечно, передай. И еще - спасибо. Это уж как она поймет. - Я пожал ему руку, а Димке просто помахал. - Встретимся в "Арктике"!

Совсем уж маленькой кучкой мы прошли через центральную проходную, поднялись наверх, к вокзалу. Здесь, на площади, от нас последние уезжали в Росту - "юноша", дрифтер и бондарь. Сонного таксишника растолкали, приспособили к делу.

- Не поминай лихом, - сказал я бондарю. - Я знаю, ты в Баренцево не идешь, так попрощаемся? Он руки моей не взял.

- Кто тебя еще поминать-то будет? Много чести, знаешь. - Тронул таксишника. - Езжай, родной.

Дальше мы пошли с "дедом". Он совсем близко от нашей общаги жил. Вот так мы с ним когда-то и познакомились: все разошлись, а мы вдвоем пошли пробиваться чeрeз метель - и вдруг разговорились, и он меня к себе затащил обедать. А за весь рейс не сказали друг с другом ни слова.

Я шел с "дедом" и он мне говорил:

- Беспокоит меня твое дальнейшее, Алексеич. Ты все же не бросай флот, зачем тебе жизнь переламывать надвое. Мы, может, самое трудное уже пережили, а теперь, глядишь, техники поднавалят, "океаны", и "тропики"*, условия наладятся. А я-то - уж кончился, это точно. Кончился я в этом рейсе. Тридцать лет около машины провел, а как посмотрел на парус - вдруг понял: кончился.

* Новые типы судов.

- Что ты, "дед"! Мы еще поплаваем вместе. Ты же меня делу обещал научить.

Он не отвечал, усмехался, а я вспомнил: "Приятно и легенду послушать".

У своего переулка он спросил, помявшись:

- Может, ко мне завалимся? Накормят нас, выпить поставят, и спать где найдется. Чего тебе сразу - с парохода и в общагу?

Но я как вспомнил их комнатешку, диванчик, на который меня положат...

- А я не в общагу, - сказал я ему весело. - Есть еще куда завалиться.

- А! - Он улыбнулся мне. - Ну - в "Арктике"?

Мы пожали друг другу руки, и "дед" зашагал - тяжелый, в коротком своем полушубке, в мохнатой шапке, в сапогах. Еще раз обернулся ко мне, точно знал, что я жду этого, и помахал на прощанье. И я пошел один, сначала одной щекой к ветру, потом другой.

Навстречу мне два чудака шли. Один чего-то бубнил, размахивал длинными мослами, другой - трусил полегоньку, упрятав нос в воротник. Я пригляделся знакомые силуэты. Вовчик с Аскольдом. Я вышел к фонарю, сделал им ручкой.

- Приветствую вас, кореши. На промысел топаете?

Встали как вкопанные. Вроде бы дернулись друг от друга. Потом Аскольд заулыбался, губищи распустил.

- Сень, откудова, какими судьбами?

- Да все оттуда же - с моря, где вас никогда не видно.

- А мы тебя в апреле встретить готовились. Как это понять, Сеня?

Неохота мне было им рассказывать.

- Поздновато вы сегодня, бичи. Разошлись уже все. Да и не повезло нам, много с нас не выдоишь.

Вовчик вздохнул:

- Мы б хоть посочувствовали.

Мне смешно стало. И никакой же злости я к ним не испытывал. Но и жалости тоже.

- Все те же вы, кореши, - сказал я им. - Все в тех же ушанках драных, в телогреечках. Не пошли вам впрок мои деньги.

Аскольд удивился:

- Какие деньги, Сеня?

- Да уж скажите по правде, дело прошлое... Сколько заначили? Кроме тех, что Клавдия отобрала.

Вовчик, друг мой, кореш верный, поскрипел мозгами и сознался:

- Сень, ну заначили... В такси еще. Ты ж не помнишь даже, как ты роскошно хрустиками кидался. Это ж кого хочешь соблазнит.

- Так... Ну, а закаченные - неужели все пропили? Ох, дурни!

- Сень, - сказал Вовчик, - ты ж знаешь, на нее же, проклятую, никаких не хватит.

- Дурни вы, дурни.

Аскольд меня подколоть решил:

- А ведь ты, Сеня, тоже вот в телогреечке. Где ж твоя курточка, подарок наш?

- От вас, - говорю, - и подарок не задержится.

Я пошел от них. Вовчик меня окликнул:

- Так, может, проводим курточку?

- Это мысль!

- Занчит, приглашаешь?

- Пригласил бы я вас, кореши. Но вас же не было с нами. Мне очень жаль, но вас не было с нами.

Долго они маячили под фонарем.

В городе намело сугробов, и когда я шел, тут же мой след заметало поземкой. На Милицейской ветер гулял, как в трубе, телогрейку мою продувал насквозь. Но я все-таки постоял немного перед крыльцом Полярного и с каким-то даже удивлением почувствовал - нет, ничего это для меня не значит. "Спасибо", и только. Неужели так быстро мы излечиваемся?

Перед дверью общаги тоже намело снега, мне его пришлось ботинками разгребать, чтобы вахтерша могла открыть. Та же самая вахтерша, что провожала меня.

- Узнаете, мамаша?

- Вернулся?

Я по глазам видел - нет, не узнала.

- Вернулся и долг принес. Тридцать копеек. Помните?

Вот теперь узнала.

- Что ж ты так скоро? Случилось чего?

- Да так, о чем говорить... просто нам не повезло.

- Всем бы так не везло - руки-ноги целы. А долг тебе скостили. Новую ведомость завели.

- Да, - говорю, - жизнь не стоит на месте! Поселите меня, мамаша. Желательно - у окошка.

- Где захочешь, там и ляжешь. У нас вон целая комната освободилась. Только приборку сделаем - и поселяйся.

- А приходов сегодня не ожидается?

- В пять вечера какой-то причалит.

Я прикинул - раньше семи они здесь не будут, а к восьми я сам уйду в "Арктику", - это значит, я целый день один буду в комнате. Можно запереться, лежать, курить.

- Спасибо, мамаша. Чемоданчик я пока у вас оставлю.

- Оставь, не пропадет.

- А там и пропадать нечему. Пойду погуляю. Очень я по городу соскучился. По нашим северным воротам, бастионам мира и труда.

Она поглядела на меня поверх очков:

- Что-то с вами там стряслось...

- Я же говорю: не повезло.

На вокзале буфет - с шести; я, случалось, туда захаживал перед утренними вахтами. Буфетчица вылезла сонная, повязанная серым платком, нацедила мне из титана два стакана кофе, чуть теплого - или мне так показалось с мороза, - и я его пил без хлеба, без ничего, просто чтоб отогнать сон и кое о чем подумать. Потому что мы вечером встретимся в "Арктике" и там, конечно, будем под банкой, и все опять пойдет своим чередом. А хорошо бы все-таки понять - для чего мы живем, зачем ходим в море. И про этих шотландцев - почему мы пошли их спасать, а себя не спасали? И о том, что будет со мной в дальнейшем, как говорил "дед": может быть, я и пойду к нему на выучку или наберусь духу и в мореходку подам, "резким человеком" стану - в макене-то, с белым шарфиком! - или же мне все-таки переломить ее надвое, мою жизнь?

А так ли это важно - как я свою судьбу устрою, ведь Клавки со мной не будет, а никакая другая мне вовек не нужна. И я же все равно нигде покоя не найду: отчего мы все чужие друг другу, всегда враги. Кому-то же это, наверно, выгодно - а мы просто все слепые, не видим, куда катимся. Какие ж бедствия нам нужны, чтоб мы опомнились, свои своих узнали! А ведь мы хорошие люди, вот что надо понять; не хотелось бы думать, что мы - никакие. А возим на себе сволочей, а тех, кто нас глупее, слушаемся, как бараны, а друг друга мучаем зря... И так оно и будет - пока не научимся о ближнем своем думать. Да не то думать, как бы он вперед тебя не успел, как бы его обставить, - нет, этим-то мы - никто! - не спасемся. И жизнь сама собой не поправится. Вот было б у нас, у каждого, хоть по три минуты на дню помолчать, послушать, не бедствует ли кто, потому что это ты бедствуешь! как все "маркони" слушают море, как мы о каких-то дальних тревожимся, на той стороне Земли... Или все это - бесполезные мечтания? Но разве это так много - всего три минуты! А ведь понемножку и делаешься человеком...