Отречение - Екатерина Георгиевна Маркова

Молчит Тина, чувствуя, как покалывает тело мелкими тоненькими иголочками, а в голове точно играет какой-то оркестр. Тина даже отчетливо слышит, как вырывается из нагромождения звуков партия скрипки, высоко и пронзительно просверливая макушку. Точь-в-точь как тогда, в далеком детстве, когда услышала она нечаянные слова нянечки тети Зины и началось мучительно-сладостное ожидание чуда.

«Чудес, конечно, не бывает, но так хочется, чтобы именно с тобой случилось исключение из правил, — словно подслушав, что происходит с Тиной, но про свое, продолжает молодой человек и вдруг спохватывается: — Я забыл представиться — Кирилл. Профессия моя — детский врач. Педиатр по-научному. Могу оказаться полезен, хотя вы недавно, видимо, перешагнули рубеж возрастной категории моих пациентов. Сколько вам лет, Тина? Семнадцать?»

Тина молча кивает головой.

«И когда же наступит совершеннолетие, если не секрет?»

«Завтра», — выдавливает из себя Тина охрипшим, не своим голосом.

«Завтра?» — изумленно переспрашивает Кирилл и громко, заразительно смеется, так, что, укоризненно оглядываясь, поджимает губы чопорная старушка.

«Ну вот, а говорят, чудес не бывает. Это же прекрасно, что завтра! А у меня завтра — великий день. Защита на степень магистра медицины. Вот мы вечерком и отметим сообща два знаменательных события. Что вы думаете по этому поводу, Тина?»

Тина согласно кивает. Поет, взвивается захлебывающейся высотой скрипка. А московские переулки перемигиваются, как сообщники, вспыхивающими глазами засумерничавшихся окон, подбадривают Тину, благословляя в нежданное счастье.

«Ой, Тинка, что это с тобой?» — замирающим от догадки голосом спрашивает Татьянка, приглядевшись к притулившейся около входной двери фигурке. А Тина стоит, не раздеваясь, прислонившись пылающей щекой к холодной стене длинного коммунального коридора. Звучит в ушах его голос. Осторожно щелкает выключателем Татьянка, бережно заглядывает Тине в лицо, шепчет горячо и протяжно: «Ах ты, девочка моя дорогая, господи боже ж мой!» А Тина не в силах стереть с горящего лица трепещущей ответной улыбки, ему предназначенной минуту назад, смотрит сквозь Татьянку отрешенными, потемневшими от нежности глазами. А потом так же, не раздеваясь, идет к себе в комнату, роется в ящике письменного стола, вынимает потрепанный листок бумаги из конверта. Читает сразу на оборотной стороне:

«…Я знала, на что шла. И твердо верю в то, что моя дочь не осудит меня, если когда-нибудь сама испытает и поймет, как это — любить. Когда нет в душе ни страха, ни стыда, ни сомнения, когда с легкостью безумия отметаются все препятствия и перестают существовать авторитеты и сдерживающие обстоятельства. Когда мне говорили, что я не должна оставлять ребенка, что у него семья, что он никогда не решится уйти ко мне, я даже не понимала, про что они говорят. Была лишь досада — неужели непонятно, что для меня не существует выбора? Потом он уехал с семьей работать за границу. Он так и не знает, что у нас родилась дочь. Я заклинаю вас, уважаемая Антонина Матвеевна, никогда не показывайте ему этого письма. Я бесконечно виновата перед моей девочкой, перед моей ненаглядной Валечкой. Но пусть бог рассудит нас. Я люблю и всегда любила его так, что за одно это прошу милосердия. Моя любовь была сильнее меня, моих жалких доводов здравого смысла, моего отказавшегося повиноваться рассудка. Я схожу с ума от мысли, что никогда (какое простое, ничего не значащее слово!) не увижу его лица, его глаз. Мне не стыдно признаться вам — ведь вы его мать! — что я по ночам простаиваю до рассвета на коленях и молю Кого-то, Что-то, что стоит над нами, свершить чудо. Лишь на миг, на взгляд подарить мне свидание с ним. Молю и знаю, что конечно же этой встречи не будет… С ужасом думаю о том, что когда-нибудь моя дочь испытает эту сладкую муку, это горькое счастье, — и желаю ей этого, тут же машинально возражая — не дай бог…»

На следующий день в коммуналке отмечали день рождения Тины. Сдвинули столы в просторной Тининой комнате, принесли стулья, расстелили белоснежные скатерти. Под зычные команды Анны Семеновны Тина машинально накрывала на стол, резала закуски, заправляла салаты, приготовленные Татьянкой. Кирилл не пришел ее поздравить, не сдержал обещания устроить совместный праздник. Тина плохо себе представляла, как объяснила бы она своим гостям причину отсутствия на своем дне рождения, если бы появился Кирилл. Она просто не задумывалась об этом. Знала одно — она пойдет куда угодно с ним, только бы слышать его голос, видеть набегающую сеточку морщин от его улыбки, физически, до озноба чувствовать на своем лице его нарочно внимательный взгляд. Он не пришел. Наверное, не смог. Тина улыбалась через силу, принимая приглашения и подарки от соседей, подруг, воспитателей, пришедших отметить совершеннолетие бывшей подопечной из интерната. Забежал даже директор Вячеслав Ильич, правда, немного позже, когда все гости, выпив за здоровье именинницы, встали размяться перед горячим. Тина сразу поняла, что не только поздравить с днем рождения наведался Вячеслав Ильич. Слишком хорошо изучила она директора за годы, проведенные в интернате. Сквозь всегда ровные, спокойные интонации его густого баска уловила моментально Тина хорошо скрываемое напряженное беспокойство. И не ошиблась. Улучив момент, когда Тина осталась одна на кухне, Вячеслав Ильич моментально возник в дверях, проговорив как бы между прочим:

— Валентинушка, мне, кстати, тебе надо сообщить кое-что. Я тороплюсь, поэтому не могла бы ты уделить мне несколько минут. Думаю, твои гости не очень пострадают от отсутствия именинницы. Я совсем тебя ненадолго задержу.

Тина вытирала мокрые руки, медля, настороженно, исподлобья поглядывая на Вячеслава Ильича, сняла фартук, пригласила директора в комнату Анны Семеновны.

— Ах ты, какой здесь дендрарий! — восхищенно оглядел стены, увитые плющом, Вячеслав Ильич и, столкнувшись с вопросительным взглядом Тины, неожиданно суетливым движением потер лоб. — Да, да, ты права, Валентинушка, ближе к делу. Без предисловий, так сказать. Одним словом, я получил письмо от твоего отца.

— Да? И что же он хочет от вас, этот мой отец? — без малейшего признака волнения, замешательства, спокойно спросила Тина, сама удивляясь отсутствию даже маломальского волнения.

Вячеслав Ильич тоже изумленно глядел на Тину.

Он ожидал любой реакции, был готов к слезам, к истерике, к оцепенению, вслед за которым следует нервная разрядка, но он не был готов услышать этот насмешливо-равнодушный голос. Смутной догадкой промелькнуло, что, наверное, сейчас что-то другое, мощное, способное заслонить, перекрыть подобное сообщение, живет в девушке.

— Так вот, Валентинушка, дорогая, письмо это пришло аж из Амстердама.