Иван Алексеев - Глеб

Однажды во сне мне привиделось отвратительное создание - маленькая горгулия с премерзкой физиономией - показавшееся мне, однако, беззащитным, в чем-то славным, даже милым.

Перипетии сна, как водится, забылись, оставив лишь странный образ. Так и остался бы он крохотным пятнышком в круговороте памяти, если бы однажды не занес меня рок в большой, старый и грязный город. Уже на вокзале охватила меня необъяснимая радость от встречи с этим немытым обиталищем людей. То ли аромат весны, гоняемый ветерком вместе с древесным пухом, то ли ласковое послеобеденное солнце, золотившее обращенные к нему стены домов, оставляя загадку тени на остальных, то ли светлые лица счастливых прохожих, а скорее все это вместе, густо приправленное неясным узнаванием, этаким дежавю, туго стянуло сердце. И даже суетливая возня столь нелюбимых мною мух, отогревшихся от спячки и слетевшихся со всей округи на запахи привокзальных закусочных умиляла меня, будучи пренепременной участницей пробуждения природы.

Чем дальше позади оставался вокзал и чем ближе проступал город, тем активней будоражилось во мне удивление узнаванию. Неужто я бывал здесь в забытом детстве, и что утаили от меня родители?

Улицы, посвежевшие в золотистых лучах, распахнули мне, старому знакомому, бередившие душу объятия. Всякая мелочь представлялась мне близкой: канавка для стока воды, запущенная, полная листьев, но идеальная в моем представлении о канавках; облупившаяся фигура на фасаде нелепого, кичливого здания, уродство, постыдная безвкусица, но для меня прекрасная старая подруга. Я брел, отдавшись воле собственных ног, похоже, знавших больше меня. С каждым шагом ощущение дежавю все сильнее гипертрофировалось, превратившись из мгновенной вспышки знакомости в непостижимое знание кудесника.

Моя память довольно часто играет со мной, играет так жестоко, что временами я едва удерживаюсь на грани реальности. Должно быть у остальных с ней получше, иначе мир наполняли бы одни шизофреники. Впрочем, судить не мне, ведь я знаком лишь с собственной памятью. Иногда я принимаю незнакомцев за близких мне людей, что обычно заканчивается конфузом, а знакомых, напротив, не узнаю. Окружающие относят эту странность в моем поведении к чудачеству, близорукости, похожести неверно узнанных, но я то знаю, что во мне чего-то недостает, какого-то чувства, позволяющего людям без ошибки вычленять нужное среди множества лиц. Безусловно, я - асоциальный тип, обреченный на одиночество, чей единственный друг перестает быть таковым, сменив неизменную рубашку.

Участок моей памяти, где у прочих хранятся виртуальные фотоальбомы с тысячами физиономий, увы, не сидит без дела. Он веселит меня ирреальными воспоминаниями, выдумками сумасшедшего сознания, копается в моих снах и хранит их как истинные события. То и дело он подкидывает мне настолько бессмысленные задачки, что всякая попытка разгадки ввергает меня в удушливое отчаяние.

Однако если обыкновенно причуда памяти напоминала далекое бряцанье колокольчика, то в этом городе бил набат, бил непрерывно, оглушающе. Ноги несли меня, презрев мучительницу-волю. Я как будто проваливался в бездонную яму, падал, оставаясь лишь созерцателем действия надо мной гравитации. А что-то неподвластное рассудку, а потому сверхъестественное, играло мной думающей пешкой, очутившейся в чужой партии.

Я свернул в унылый переулок, сорно заросший тополями, уставленный дряхлыми домами, что само по себе совершенно обычно для переулков. В глаза бросилась неухоженная вывеска, извещавшая о том, что за дверью под ней пребывает магазен сладостей. И, хотя я повидал немало булочных и кондитерских, сердце ухнув провалилось куда-то. Наваждение, околдовав прежде разум, дотянулось теперь уже до внутренностей. Я вбежал внутрь в поисках разгадки, надеясь, по крайней мере, найти ее хвост там. Но ни заставленные тортами прилавки, ни улыбки симпатичных продавщиц не произвели и сотой доли эффекта, оказанного выцветшей вывеской. Купив то ли большое пирожное, то ли маленький тортик, нечто сахарно-белое, венчаемое кремовым кустиком роз, я вышел бередить себя далее.

Тут меня поразило озарение, знакомое многим, тем, кто в противовес собственным женам не усматривает большого греха в безудержном питии спиртосодержащих напитков, тем, кто очухивается поутру не зная вчерашних похождений своих, но либо окрестности его левого глаза, налитые фиолетово-синим, либо осколки битой посуды на кухне, размазанное по окну содержимое холодильника, либо еще какой-то факт распахивает глаза, проясняя, пусть нечетко, основные этапы предыдущего вечера. Этот дом прошелся по моим мозгам намыленной щеткой. Именно к нему весь день несли меня ноги, именно он кочевал изо сна в сон и именно по ступенькам его лестницы зашагал я минуту спустя.

Дверь на чердак украшал старый висячий замок, легко выдернутый вместе с петлей из гниющего от вечной сырости дерева (крыша протекала прямо над дверью). Чердачный мир, с его пылью, паутиной и ржавым хламом, прошелся скрюченным пальцем по самым дальним струнам души моей, издавшим сдавленную трель.

И уж совсем все внутри сжалось, стягиваемое лопающимися нервами, стоило мне выбраться на крышу и обнаружить там тщательно укрытый от непосвященных закуток, гнездо. Самое невероятное, что хозяин был дома, вернее его бездыханное, высохшее тельце, - тельце маленькой горгулии с скукоженными крыльями. Когда я поднял эту серую мумию, из мертвых рук выпала фотография, заключенная в рамочку, доселе прижатая к острой птичьей грудке.

Осторожно завернув тельце в куртку, я поспешил в гостиницу. Номер мне предложили крохотный, обшарпанный, уже занятый колонией насекомых, удивительно гармонирующий с неумытостью всего города, несправедливо дорогой. Из достижений цивилизации, предназначенных для упрощения жизни, здесь стояли кровать, устланная сероватыми простынями, стол, стул без спинки. А также весьма громко, с завидным постоянством из протекавшего душа стучали капли.

Я бережно, уважая смерть, как все мы - уважаем мертвых сильнее, нежели чем живых, свято поклоняемся тому, чего боимся сильнее всего: уложил тело на кровати. Казалось, вот-вот и сгинет неведомая сила, соединявшая невесомые ткани, и рухнет, ссыпется уродливая форма, оставив на покрывале лишь кучку пыли. Я сидел, бессильно уронив руки, загипнотизированный обликом трупа, вдыхая мутящий разум, закисший воздух, сидел долго, не замечая движения времени. Cтоит заметить, что ни необычность находки, ни ставшие явью сны не занимали моих мыслей, словно были естественны и непреложны, как небо и звезды.

Лишь только с приходом ночи, спрятавшей оскаленную морду, я очнулся. Хотелось спать. Клейко слипались веки. Я отнес мертвеца в душевую, а сам, не снимая одежды, юркнул в постель, оставив в прошлом еще один день.

Утром, прежде чем встать, я, блюдя давнюю привычку, битый час бодрствовал в постели, гонял по кругу никчемные мысли, строил далекие от реальности планы, мечтал. Затем, влекомый не столько нуждой тела, а скорее жаждой вновь увидеть чудесное существо, поспешил в душевую.

Не зря я положил тельце туда. За ночь оно, как сухая губка, впитало все выпавшие из душа капли влаги, набухло и посвежело. Я не замедлил открыть душ, с волнением наблюдая, как вся влага пожирается ссохшейся плотью. Только слабая струйка, объединившая промахнувшиеся брызги, стекала в отверстие канализации, остальное вбирали в себя клетки. Я, казалось, слышал, как поедают они недостающие в своей структуре молекулы, как память неземных генов воскрешает и вроде бы непоправимо нарушенное. Я видел ту сказочную живую воду, не по природе, истекала она из обычного водопровода, а по воздействию. Видел как набухали, возвращали былую упругость конечности, как смыкался рот, пряча месиво кривых шипов, как сходила с глаз свинцовая пелена. День медленно, но неумолимо перетекал в вечер, а я все стоял неумытый, непричесанный, не замечая ни двухдневного голода, ни времени.

И вот настал миг, когда я потерял веру в собственное зрение: труп шевельнулся. Дрогнула рука, за ней нога, затем под кожей пронеслись змейки дрожи. Мои мозги обратились в вату, мягкую и бездумную. Глаза отрешенно фиксировали происходящее. Прошла вечность безумная, прежде чем на меня уставилась дюжина черных блестящих глазок, обрамлявших круглое отверстие пасти.

С тех пор моя жизнь изменилась. Я уже не так одинок, ведь каждый вечер ждут меня дома двенадцать всепонимающих глаз, ждут нетерпеливо, ведь на улице темнеет и включают феерию иллюминации. Мы вместе смотрим очередное рождение мира электрических огней, а затем наступает очередь мультфильмов и рекламных роликов. Хруст чипсов не мешает нам: телевизор работает беззвучно. Мы абсолютно счастливы, - счастливы просто потому, что у каждого из нас двоих есть друг. Своего я называю Адам.