Михаил Пришвин - Цвет и крест

Кто продает – я не могу видеть. Мелькают только руки его с деньгами, и время от времени слышится его:

– Достанется всем!

– Сколько? – спрашивает.

– Две.

– А три можно?

– Хоть десять – вон еще корзину несут.

По восемьдесят гривен, за десять-восемь рублей. И нисколько не жалко, и двадцать отдал бы.

Дома все тянутся ко мне, из рук хотят вырвать лепешки, только собачка наша Урсик, всегда голодная, теперь почему-то не прыгает и даже носом не тянет.

Делю всем ровно по одной восьмой лепешки, а остальное на ключ хочу запереть, и в это время кто-то попробовал: «Фу, фу, фу'»

– Что такое?

– Земля!

Попробовал сам: да, это земля. Во рту земля. Посмотрел на свет: глина пополам с тем, что на улице воробьи клюют…

Рассеянно говорю: «Земля и Воля».

Попробовал Урсику дать. Нос отвел: земля.

Рассеянно повторяю: «Земля и Воля».

А меня поправляют: «Воля и Земля». Сначала воля была…

Мы сидели в тюрьме. А теперь земля, еще раз Урсику дал. Опять нос отвел. Не ест: земля.

Урсик. Урсика мы купили на Андреевском рынке маленьким щенком как водолаза и все ждали, что он поднимется, а он таким и остался навсегда и вид имеет такой, будто на водолаза смотришь за версту в обратный бинокль.

Маленький-то маленький, а ест как большой, и загоревали мы с этой собакой: самим нечего есть, делим хлеб на ломтики между собою, раскладываем в коробочки, как сахар, а тут еще любимая собака заглядывает в рот и тоскующими глазами провожает каждый кусок.

– Невыносимо.

Мы отправились этажом выше – к фрау Гольц. Она большая любительница собак; у нее знаменитые таксы. Может быть, возьмет Урсика.

– Собак моих больше нет, – сказала фрау Гольц, – я их усыпила. Вышло неловко, заговорили о покойнике.

– Позовите ветеринара, – твердо сказала фрау Гольц, – усыпите Урсика.

– Жалко, фрау Гольц.

– Не надо жалко – это ваш долг перед собакой.

Как сказала «долг перед собакой» – заплакала.

Мы вышли опечаленные, обдумывая, как же все-таки выйти из этой трагедии.

Между тем Урсик за это время сам что-то выдумал и куда-то исчез на неделю. Приходит – веселый, толстый, в новом ошейнике с шелковым бантиком, дали кусочек хлеба – не ест; даже сахару дали – не ест.

Не за едой, а по чистой любви к нам прибежал. И вскоре опять исчез на неделю, и опять веселый к нам возвращается, сытый, довольный, хвост пистолетом.

Мы второй сняли ошейник.

И так у нас и пошло с Урсиком. Голод раздвоил даже собачью душу: у людей кормится, а нас целует и дарит ошейники.

Почки на сковородке. Вижу я во сне, будто в старое время с друзьями сижу за столом в «Большом Московском». Задавили стол всякие яства: икра кубами, водка графинами и сколько хочешь, наваги аршинные, любимые почки прямо на сковородке, и сковорода на углях, и там разное, всякое и бесконечное… на столе знаки необъяснимого, неиссякаемого, беспредельного. Такая полнота, такое довольство, и вдруг я чувствую нестерпимую боль в мизинце под столом. Я ощупываю рукой мизинец и не палец встречаю, а мохнатое горлышко зверюшки. Я давлю это горлышко, а боль все сильнее и сильнее. Такая боль, что кажется – я и зверек на весах: боль одолеет – погиб я, сила моя возьмет – погиб зверек.

Делаю последнее усилие и чувствую слабеет зверек, боль унимается. Вытаскиваю из-под стола бездыханное, пушистое тело с оскаленными белыми в крови зубами и показываю пирующим: «Вот, что я задушил, пока вы кушали почки на сковородке».

Колечки. Звонят. Входит барышня с газетами, дожидается денег. Я быстро одеваюсь, а сон еще не прошел, и кажется мне – про эту барышню снился: пушистая барышня, краса и гордость всего петербургского «саботажа». Бледная, голодная, зубки ровные, острые – вот, вот укусит. (На полях вариант рукой автора: «Звонят… А, это барышня! Да, да, она и второй раз позвонила, первый звонок был, когда я пировал во сне с приятелями и сон воспроизводил звонок ее и ее самое тем пушистым зверьком. Я быстро одеваюсь. Она, краса и гордость нашего саботажа, входит с газетами, бледная, голодная, вот-вот укусит»).

На столе самовар. Я прошу ее вместе со мной чаю напиться.

– Есть, – соблазняю, – сгущенные сливки, есть хлеба немного, и масло великолепное.

Отказалась: голодна, как бывало Урсик наш, и горда.

Но время идет. Я позабыл совершенно свой сон. Саботаж спадает, барышня начала пропускать дни, и газеты иногда приходится покупать самому. Как-то я предложил ей вместе со мной выпить какао.

– Не какавела, – говорю, – что пьют теперь, а настоящее какао, редкость большая.

Не отказалась. Я заметил у нее на пальце золотое кольцо: раньше кольца не было.

Занимаю приличным разговором:

– Вот, боялись вы, что замерзнем, не хватит топлива, а уже весна начинается, бояться нечего: этот страх пережили, пройдет и голодный страх.

– Конечно, – отвечает, – переживем и большевиков прогоним! У А газеты носит все реже и реже. И вот у нее на пальце вижу еще второе золотое кольцо. Сон вспоминается. Думаю: укусила кого-то барышня. Весело говорю:

– Переживем!

Она мне уверенно:

– Переживем!

Последний раз пришла с третьим кольцом, и на кольце был красивый дорогой изумруд. Совсем весело объявляет, что газет больше не будет носить.

– Поступаете на службу?

– Ну, нет!

– Выходите замуж?

Рассмеялась, блеснула колечками.

Думай, что хочешь.

С тех пор потерял ее из виду: наверно, колечек у нее столько же, сколько у нас с Урсиком ошейников: барышням – колечки, собачкам – ошейники.

Тьма-тьмущая. 25 марта. Бледная, как ваты клочок, висит луна, – так и душа моя, такая же бледная и невиданная при свете нашего пожара.

Я стою на углу набережной и 6-й линии Васильевского острова, торгую разными газетами, кричу офицерским своим голосом, сбиваясь на команду, утром – про утренние газеты, вечером – про вечерние.

Утренняя моя молитва теперь единственная детская: «Хлеб наш насущный даждь»… Вечером, утомленный, повторяю новую свою молитву: «Господи, дай мне все понять, ничего не забыть и ничего не простить».

Недалеко от того угла, где я стою с газетами, лошадь, вытаскивая воз через кучу лежалого снега, свалилась и кончилась. Лежала дня три и стала уже сплющиваться, врастая в снег, как вдруг ее кто-то пошевелил, вытащил и даже вырезал зачем-то кусок мяса.

Стали сюда сбегаться собаки, выть, драться Теперь из снега и льда, обглоданная, торчит лошадиная нога и как будто грозит по ту сторону Невы Медному всаднику.

– Ужо тебе!

И нога эта здесь кажется такой огромной, а оттуда скачет Медный всадник – вовсе маленький.

Сегодня проходят мимо меня три веселых великана и, слышу, говорят между собой:

– Кому же иначе и жить, как не нам!

Великаны хотят по-своему жить, я – по-своему, и разговаривать нам между собой невозможно.

Один из них спросил у меня «Правду» и потом за «Наш век» крикнул: «Буржуй!»

– Друг мой, – ответил я, – «Правда» вся разошлась, нет больше Правды. Остался Наш Век.

– Знаю вашего брата, – сказал он, – вижу по чистой морде: «империал».

– Друг мой, от «империала» у нас и половины не осталось, назовите лучше меня «полуимпериал», и показал ему на лошадиную ногу, грозящую Медному всаднику.

Странно посмотрел на меня великан, желающий жить.

– Ужо тебе!

Он принял меня за сумасшедшего и пошел прочь, испуганный.

Бледная, как ваты клочок, висит на небе утренняя луна. Так и душа моя – такая же бледная и невидная при свете нашего пожара. Теперь я понимаю, что значило пророчество: «Звезды почернеют и будут падать с небес».

Звезды, ведь это – любимые души людей…

Оглядываясь вокруг, прошу себя назвать хотя одну душу-звезду, и нет ни одной: все мои звезды почернели и попадали…

Закрываю глаза и вижу: в темноте лавочка и на ней сидит неспокойно женщина в черном, – вероятно покойная мать моя, и смотрит на меня, как бы вопрошая: «Не я ли?» Так на пожарище, при последней гибели скопленного добра вскидывают на вас несчастные люди глаза:

– Не ты ли?

И не дожидаясь ответа, к другому:

– Не он ли спаситель?

Она повернулась в сторону и, как бы указывая, напряженно смотрит в темноту, опираясь на лавочку.

Вспыхнуло пламя пожара, и я увидел русское поле. На этом поле тумбами стоят безрукие, безногие и – страшно сказать: друг в друга плюют.

Я шел в страстях и все понимал без Вергилия: это были страданья людей, присягнувших Князю Тьмы. Он соблазнил их Равенством и дал им Образ Беднейшего.

Они все сожгли и сравнялись по бедному, но с войны привезли еще безруких, безногих, кто более самых бедных имел теперь право на счастье, и чтобы с этим им сравняться, все обрубили себе руки и ноги, но ничего не осталось, кроме злости в этих обрубках.