Николай Гарин-Михайловский - Том 1. Детство Тёмы. Гимназисты

Демократ по убеждениям, «сторонник по возможности мирного закономерного развития жизни», Гарин в 90-е годы вряд ли постигал марксизм во всей его теоретической глубине и революционной сущности. В учении Маркса его привлекал прежде всего пафос движения вперед, пафос развертывания колоссальных творческих сил и возможностей человека, он находил в этом учении обоснование своей заветной мечты о технической реконструкции страны, широком использовании всех ее богатств, о покорении человечеством природы. «Я думаю, что он считал себя марксистом, потому что был инженером. Его привлекала активность учения Маркса… Марксов план реорганизации мира восхищал его своей широтой, будущее он представлял себе как грандиозную коллективную работу, исполняемую всей массой человечества, освобожденного от крепких пут классовой государственности»[20],— писал М. Горький, очень верно определяя корни сочувственного отношения Гарина к марксизму. Гарин не мог не тянуться к марксизму и потому, что ясно сознавал его историческую правоту по сравнению с народническими учениями, несостоятельность которых в период бурного промышленного подъема, дальнейшего развития капитализма в России делалась особенно явной.

Не случайно именно в период сближения с самарскими марксистскими кружками, давая согласие на участие в «Самарском вестнике» и на материальную поддержку его, писатель непременным условием ставил, чтобы газета выставила «свое против у народническое profession de foi»[21] (символ веры — франц.), чтобы ей «дано было возможно более ясно выраженное „материалистическое“ (марксистское) направление»[22].

Сделавшись в декабре 1896 года сотрудником и пайщиком «Самарского вестника», Гарин в начале 1897 года окончательно порывает с «Русским богатством». Народническое credo руководителей журнала никогда не разделялось писателем. Еще в 1892 году в письмах к жене писатель сравнивал Н. К. Михайловского с человеком, «который хороший сон прошлого хочет превратить в действительность, а потому… для живой пробивающейся жизни… почти оглох»[23], иронизировал над своим участием в «Русском богатстве», говоря, что сам он и сотрудники журнала приступают «со всем усердием и жаром к заготовке во веки веков неразрушающихся мумий»[24].

Вместе с тем в начале 90-х годов Гарин с уважением и симпатией относился к Н. К. Михайловскому, памятуя его былые связи с революционным народничеством, ценя его демократизм, искреннюю заинтересованность судьбой народа. Гарин видел в нем также «талантливого повара литературной кухни»[25], «европейски образованного с широким взглядом… публициста»[26] и рассчитывал, что ему вместе с Михайловским удастся выпускать такие книжки журнала, чтобы «из каждой била широкая струя живой воды… Чтобы каждая статья, каждая заметка воздействовала на умы и сердца! Чтобы прок был!»[27] Но расчеты Гарина не оправдались. Писатель справедливо возмущался «бессилием и слабостью мысли» народнических публицистов Карышева и Южакова, тем, что ничто свежее не заглядывает в «затхлый погреб» журнала, что там «поются сказки»[28], которым никто не верит, публике подаются «только подогретые блюда старой кухни»[29].

Недовольство Гарина общим духом журнала росло по мере того, как действительность все больше обнаруживала несостоятельность народнических представлений о ней, по мере того как народники все ожесточеннее воевали против молодого русского марксизма, сделав именно «Русское богатство» главной трибуной своих нападок. В пору оформившихся симпатий своих к марксизму Гарин не считал уже возможным для себя участвовать в этом журнале, окончательно превратившемся в «уважаемый исторический манускрипт»[30], совершенно не отвечавшем запросам времени. После закрытия цензурой очень недолго просуществовавшего «Самарского вестника» Гарин начал помещать свей произведения в журналах легального марксизма «Мир божий», «Начало», «Жизнь», а позднее — в 90-х годах, после сближения с телешовской «средой», с группой демократических писателей, объединившихся вокруг издательства «Знание» — в горьковских сборниках «Знание».

Близость к кругам революционной интеллигенции, прочные симпатии к марксизму, разрыв с «Русским богатством» сказались и на литературном творчестве Гарина конца 90-х — начала 900-х годов. Тематика и проблематика его произведений остаются в основном прежними, но значительно изменяется самый подход к материалу, разработка его углубляется, писатель еще острее видит и резче критикует «неустройства жизни», существующие общественные отношения.

«Художественное отображение факта уже не удовлетворяет его больше. Наблюдение и анализ уступают место прямому обличению, памфлету и призыву»[31], произведения писателя проникнуты ощущением сложности и противоречивости жизни, настойчивым стремлением разобраться в этих противоречиях, найти путь к их разрешению. Творческое credo писателя, его взгляд на задачи искусства находят в эту пору свое прямое выражение в сказке-аллегории «Новые звуки» (1897), в аллегорическом рассказе «Художник» (1897). Гарин прямо заявляет здесь, что искусство должно быть достоянием народа, служить ему, что цель искусства — не усыплять, а «будить душу», «на борьбу вызывать», что в нем должны звучать «слезы, стоны, презренье, ненависть, проклятье». С этих идейно-эстетических позиций и подходит писатель к изображению тех или иных привлекающих его внимание сторон действительности.

Решительно отмежевавшись даже от чисто внешних связей с народничеством, Гарин и теперь продолжает свою давнюю полемику с ними, полемику, отнюдь не утратившую своего смысла и потому, что народничество не было еще окончательно разбито, хотя позиции его в борьбе с марксизмом значительно пошатнулись, и потому, что прямыми наследниками и продолжателями «ветхого завета либерально-народнической мудрости»[32], идейными противниками марксизма выступили уже в самом начале 900-х годов эсеры. По-прежнему обращаясь к «правде факта», лично наблюденному, пережитому, писатель прослеживает дальнейший ход социально-экономических процессов в деревне: пролетаризацию крестьянства, его классовое расслоение. В поле зрения писателя попадает не только деревня средней полосы России, давно уже втянутая в русло капитализации, но и крестьянство таких глухих уголков страны, как Волынь, Керженец, находящихся, по словам Гарина, в «идеальных условиях опрощения» и тем не менее не избежавших общих для всей страны путей развития. «Железным кольцом» охватили немцы-колонисты Полесье на Волыни, где совсем недавно существовал еще общинный строй, натуральное безденежное хозяйство, скупили земли, вынудили аборигенов края — полещуков — идти на фабрики («Картинки Волыни», 1897); «горе-горькое» обитает в керженской деревушке, одной из тех, которые воспел в своих «чудных сказках» Мельников-Печерский, кондового, «крепкого» мужика тут нет и в помине, сыт и доволен один только «сильный, денежный человек» Парфений Егорыч («Мои скитания», 1898); жалкое существование влачат крестьяне-кустари, чьи попытки уберечь себя от голодной смерти, удержаться на поверхности жизни — только «суета бескорыстная»: «нужда лезет во все щели и вконец обесцененною работой не заткнуть этих щелей» («На ночлеге», 1898). Чувство страха, беззащитности перед неизбежными «роковыми» обстоятельствами, нарушающими старый, привычный уклад жизни, характерно для большинства героев из народа в очерках и рассказах Гарина второй половины 90-х и начала 900-х годов. Это ощущение сложности жизни, независимости ее хода от чьих-либо личных желаний и намерений свойственно и самому писателю. Однако сознание многообразия, противоречивости совершающихся социальных и экономических процессов еще более укрепляет его в плодотворной мысли о необходимости изучать объективные законы исторического развития, ибо только знание этих законов избавит человека от роли пассивного наблюдателя, сделает его активным, сознательным участником совершающихся событий.

Плач по уходящему, бесплодные старания вернуть «вчерашний день» чужды Гарину. В этой связи понятно и резко отрицательное отношение его ко всяким, даже чисто теоретическим попыткам доказать возможность «по-править» жизнь народа возвращением его к изжившему себя социальному укладу.

Обличением косности, реакционности патриархальных деревенских «устоев», до предела ограничивающих личную свободу крестьянина, приковывающих его к «пустому стойлу» нищенского хозяйства, проникнуты пьеса Гарина «Деревенская драма» (1903; сюжет ее намечен в последней главе очерков «В сутолоке провинциальной жизни») и рассказ «Волк» (1903).