Лев Толстой - Семейное счастие

- Нет! нет! будем говорить! - сказала я, и слезы задрожали у меня в голосе. - Он любил ее или нет?

Он не отвечал.

- А ежели не любил, так зачем он играл с ней, как с ребенком? проговорила я.

- Да, да, А виноват был, - отвечал он, торопливо перебивая меня, - но все было кончено, и они расстались... друзьями.

- Но это ужасно! и разве нет другого конца, - едва проговорила я и испугалась того, что сказала.

- Да, есть, - сказал он, открывая взволнованное лицо и глядя прямо на меня. - Есть два различные конца. Только, ради бога, не перебивайте и спокойно поймите меня. Одни говорят, - начал он, вставая и улыбаясь болезненною, тяжелою улыбкой, - одни говорят, что А сошел с ума, безумно полюбил Б и сказал ей это... А она только засмеялась. Для нее это были шутки, а для него дело целой жизни.

Я вздрогнула и хотела перебить его, сказать, чтоб он не смел говорить за меня, но он, удерживая меня, положил свою руку на мою.

- Постойте, - сказал он дрожащим голосом, - другие говорят, будто она сжалилась над ним, вообразила себе бедняжка, не видавшая людей, что она точно может любить его, и согласилась быть его женой. И он, сумасшедший, поверил, поверил, что вся жизнь его начнется снова, но она сама увидала, что обманула его... и что он обманул ее... Не будемте больше говорить про это, - заключил он, видимо, не в силах говорить далее, и молча стал ходить против меня.

Он сказал: "не будем говорить", а я видела, что он всеми силами души ждал моего слова. Я хотела говорить, но не могла, что-то жало мне в груди. Я взглянула на него, он был бледен, и нижняя губа его дрожала. Мне стало жалко его. Я сделала усилие и вдруг, разорвав силу молчания, сковывавшую меня, заговорила голосом тихим, внутренним, который, я боялась, оборвется каждую секунду.

- А третий конец, - сказала я и остановилась, но он молчал, - а третий конец: что он не любил, а сделал ей больно, больно; и думал, что прав, уехал и еще гордился чем-то. Вам, а не мне, вам шутки; я с первого дня полюбила, полюбила вас, - повторила я, и на этом слове "полюбила" голос мой невольно из тихого, внутреннего перешел в дикий вскрик, испугавший меня самою.

Он бледный стоял против меня, губа его тряслась сильнее и сильнее, и две слезы выступили на щеки.

- Это дурно! - почти прокричала я, чувствуя, что задыхаюсь от злых, невыплаканных слез. - За что? - проговорила я и встала, чтобы уйти от него.

Но он не пустил меня. Голова его лежала на моих коленях, губы его целовали мои еще дрожавшие руки, и его слезы мочили их.

- Боже мой, ежели бы я знал, - проговорил он.

- За что? За что? - все еще твердила я, а в душе у меня было счастье, навеки ушедшее, невозвратившееся счастье.

Через пять минут Соня бежала наверх к Кате и на весь дом кричала, что Маша хочет жениться на Сергее Михайловиче.

V

Не было причин откладывать нашу свадьбу, и ни я, ни он не желали этого. Правда, Катя хотела было ехать в Москву и покупать и заказывать приданое, и его мать требовала было, чтоб он, прежде чем жениться, обзавелся новою каретой, мебелью и оклеил бы дом новыми обоями, но мы вдвоем настояли на том, чтобы сделать все это после, ежели уже это так необходимо, а венчаться две недели после моего рождения, тихо, без приданого, без гостей, без шаферов, ужинов, шампанского и всех этих условных принадлежностей женитьбы. Он рассказывал мне, как его мать была недовольна тем, что свадьба должна была сделаться без музыки, без гор сундуков и без переделки заново всего дома, - не так, как ее свадьба, стоившая тридцать тысяч; и как она серьезно и тайно от него, перебирая в кладовой сундуки, совещалась с экономкой Марьюшкой о каких-то необходимейших для нашего счастья коврах, гардинах и подносах. С моей стороны Катя делала то же с няней Кузьминишной. И об этом с ней нельзя было говорить шутя. Она твердо была убеждена, что мы, говоря между собой о нашем будущем, только нежничаем, делаем пустяки, как и свойственно людям в таком положении; но что существенное-то наше будущее счастье будет зависеть только от правильной кройки и шитья сорочек и подрубки скатертей и салфеток. Между Покровским и Никольским каждый день по нескольку раз сообщались тайные известия о том, что где заготавливалось, и хотя наружно между Катей и его матерью казались самые нежные отношения, между ними чувствовалась уже несколько враждебная, но тончайшая дипломатия. Татьяна Семеновна, его мать, с которою я теперь познакомилась ближе, была чопорная, строгая хозяйка дома и старого века барыня. Он любил ее не только как сын по долгу, но как человек по чувству, считая ее самою лучшею, самою умною, доброю и любящею женщиной в мире. Татьяна Семеновна всегда была добра к нам и ко мне особенно и рада была, что ее сын женится, но когда я как невеста была у нее, мне показалось, что она хотела дать почувствовать мне, что, как партия для ее сына, я могла бы быть и лучше и что не мешало бы мне всегда помнить это. И я совершенно понимала ее и была согласна с ней.

Эти две последние недели мы виделись каждый день. Он приезжал к обеду и просиживал до полночи. Но, несмотря на то, что он говорил - и я знала, что говорил правду, - что без меня он не живет, он никогда не проводил целого дня со мной и старался продолжать заниматься своими делами. Внешние отношения наши до самой свадьбы оставались те же, как и прежде, мы продолжали говорить друг другу вы, он не целовал даже моей руки и не только не искал, но даже избегал случаев оставаться наедине со мною. Как будто он боялся отдаться слишком большой, вредной нежности, которая была в нем. Не знаю, он или я изменились, но теперь я чувствовала себя совершенно равною ему, не находила в нем больше прежде не нравившегося мне притворства простоты и часто с наслаждением видела перед собой вместо внушающего уважение и страх мужчины кроткого и потерянного от счастья ребенка. "Так только-то и было в нем! - часто думала я. - Он точно такой же человек, как и я, не больше". Теперь мне казалось, что он весь передо мной, и что я вполне узнала его. И все, что я узнавала, было так просто и так согласно со мной. Даже его планы о том, как мы будем жить вместе, были те же мои планы, только яснее и лучше обозначавшиеся в его словах.

Погода эти дни была дурная, и большую часть времени мы проводили в комнатах. Самые лучшие задушевные беседы происходили в углу между фортепьяно и окошком. На черном окне близко отражался огонь свеч, по глянцевитому стеклу изредка ударяли и текли капли. По крыше стучало, в луже шлепала вода под желобом, из окна тянуло сыростью. И как-то еще светлее, теплее и радостнее казалось в нашем углу.

- А знаете, я давно хотел вам сказать одну вещь, - сказал он раз, когда мы поздно одни засиделись в этом углу. - Я, покуда вы играли, все думал об этом.

- Ничего не говорите, я все знаю, - сказала я.

Он улыбнулся.

- Да, правда, не будем говорить.

- Нет, скажите, что? - спросила я.

- А вот что. Помните, когда я вам рассказывал историю про А и Б?

- Еще бы не помнить эту глупую историю. Хорошо, что так кончилось...

- Да, еще бы немного, и все мое счастье погибло бы от меня самого. Вы спасли меня. Но главное, что я все лгал тогда, и мне совестно, я хочу досказать теперь.

- Ах, пожалуйста, не надо.

- Не бойтесь, - сказал он, улыбаясь. - Мне только оправдаться надо. Когда я начал говорить, я хотел рассуждать.

- Зачем рассуждать, - сказала я, - никогда не надо.

- Да, я рассуждал плохо. После всех моих разочарований, ошибок в жизни, когда я нынче приехал в деревню, я так себе сказал решительно, что любовь для меня кончена, что остаются для меня только обязанности доживанья, что я долго не отдавал себе отчета в том, что такое мое чувство к вам и к чему оно может повести меня. Я надеялся и не надеялся, то мне казалось, что вы кокетничаете, то верилось, - и сам не знал, что я буду делать. Но после этого вечера, помните, когда мы ночью ходили по саду, - я испугался, мое теперешнее счастье показалось мне слишком велико и невозможно. Ну, что бы было, ежели бы я позволил себе надеяться, и напрасно? Но, разумеется, я думал только о себе; потому что я гадкий эгоист.

Он помолчал, глядя на меня.

- Однако ведь и не совсем вздор я говорил тогда. Ведь можно и должно было мне бояться. Я так много беру от вас и так мало могу дать. Вы еще дитя, вы бутон, который еще будет распускаться, вы в первый раз любите, а я...

- Да, скажите мне по правде, - сказала я, но вдруг мне страшно стало за его ответ. - Нет, не надо, - прибавила я.

- Любил ли я прежде? да? - сказал он, тотчас угадав мою мысль. - Это я могу сказать вам. Нет, не любил. Никогда ничего похожего на это чувство... Но вдруг как будто какое-то тяжелое воспоминание мелькнуло в его воображении. - Нет, и тут мне нужно ваше сердце, чтоб иметь право любить вас, - сказал он грустно. - Так разве не нужно было задуматься, прежде чем сказать, что я люблю вас? Что я вам даю? Любовь - правда.

- Разве это мало? - сказала я, глядя ему в глаза.

- Мало, мой друг, для вас мало, - продолжал он. - У вас красота и молодость! Я часто теперь не сплю по ночам от счастья и все думаю о том, как мы будем жить вместе. Я прожил много, и мне кажется, что нашел то, что нужно для счастья. Тихая, уединенная жизнь в нашей деревенской глуши, с возможностью делать добро людям, которым так легко делать добро, к которому они не привыкли; потом труд, - труд, который, кажется, что приносит пользу; потом отдых, природа, книга, музыка, любовь к близкому человеку, - вот мое счастье, выше которого я не мечтал. А тут, сверх всего этого, такой друг, как вы, семья, может быть, и все, что только может желать человек.