И горы смотрят сверху - Майя Гельфанд

Я долго ходила по кладбищу, по его еврейской части. Подошла к могиле родителей, сына, положила цветы. Уходить не хотелось. Здесь было спокойно.

Рядом с маленьким холмиком, засаженным душистыми розами, стояла низенькая скамеечка. Я села, принялась молиться. Тех молитв, которым учили в детстве, уже не помнила, да и не нужны они были мне. Я молилась сама, своими словами, теми, что исходили из сердца и не были общими для всех.

Вспомнилось, как однажды в детстве я наблюдала за церковным торжеством. Верующие страстно взывали к Богу и осеняли себя троеперстными крестами. Подсмотрев эту придумку, я тоже истово принялась креститься. За этим занятием застал меня отец и даже побагровел от возмущения. «Айдишке ун давейн ви агойше!»[63] – сказал он чрезвычайно строго. С тех пор я никогда не крестилась. Но и еврейские молитвы тоже забыла. У меня был свой разговор с Богом.

Неожиданно в глубине кладбища, где-то в зарослях сирени, послышался детский крик – пронзительный, звонкий… Я встала, пригляделась. Возле одной из могилок сидела древняя старуха с младенцем на руках. К тому моменту, когда я подошла ближе, крик перешел в жалобное хныканье. Видно было, что ребенок голоден.

– Ваш? – я спросила.

– Да откуда ж мой, – отвечала старуха, – подкидыш. Я тут к сыночку пришла, проведать, на могилку. Вижу – лежит. Маленький такой, несчастный. Ну, я и подняла. Не твой ли, дочка?

– Нет, не мой. А что делать с ним будете?

– Да что ж с ним сделаешь… К себе не возьму. Наверное, в госпиталь отнесу. Пусть там разбираются.

Я взглянула на малыша. Он был чернявый и лопоухий. Глазки, красные от слез и напряжения, щечки, впавшие от голода, ручки, сжатые в кулачки… Я взяла его. От него пахло свежестью и чем-то неуловимо детским.

– Отдайте мне.

– Тебе? А ты что же, себе его оставишь?

– Оставлю.

Старуха надолго задумалась. Губы ее шевелились, видно, мысли в голове вертелись.

– А ты его в цирк не сдашь?

– В цирк? – удивилась я. – Почему в цирк?

Старуха поманила ее пальцем. Она наклонилась, подставила ухо ко рту бабки.

– У него писюлька чудная, обрезанная! Калечный он, бедняжка.

– Не сдам, – пообещала я.

«Вот и все. Теперь ты все знаешь. Будь счастлива. Не загуби свою жизнь! Помни: всегда иди наверх, стремись к вершине, покоряй ее. А взобравшись на вершину – посмотри вниз, и ты увидишь огромный мир, прекрасный и ужасный одновременно. Горы всегда смотрят сверху, даже если ты думаешь, что они уже давно выжили из ума и ничего не соображают. И еще: вспоминай обо мне иногда. Прощай, сиделка!»

Мне почудилось, как она хитро подмигнула и улыбнулась, обнажив красивые парадные зубы. И пропела насмешливо: «Шла китайка с длинным носом, подошла ко мне с вопросом…». Вместе с письмом я обнаружила в папке старую потертую колоду карт и фотографии молодой Лилии. Она была такой, как я себе и представляла: прекрасное тонкое лицо, длинные волнистые волосы, точеная фигура. Ей восемнадцать. Она еще не знает, что ожидает ее впереди. Она еще не подозревает, что судьба, уготованная ей, будет жестокой и несправедливой. Что ее ждут унижения, лишения и одинокая старость. Что ее красота станет ее проклятием… Здесь же были фотографии Истратова – в военной форме, в тщательно начищенных сапогах. И повсюду – горы. Великие, прекрасные, вечные горы, которые, как мудрые старцы, спокойно и равнодушно глядят на бесчинства, творимые людьми.

– Рома, я хотела тебе сказать кое-что…

– Что?

Я хотела открыть ему правду, которую она утаивала все эти годы, – и вдруг засомневалась. А зачем? Имею ли я на это право? Ради чего рушить мир, в котором он прожил всю свою жизнь? Нет, решила я. Я не буду этого делать.

– Я просто хотела сказать, как сильно я тебя люблю.