Кнут Гамсун - Последняя глава

— Почему вы не отвечаете? — спросил Самоубийца. Доктор, улыбаясь:

— Потому что не знаю этого, конечно. Скажите, господин Магнус, как повашему: добро и зло понятия относительные?

— Нет, — вскричал Самоубийца, — абсолютные понятия, их осязать можно.

— Хорошо, пусть так. У вашего друга Мосса улучшилось зрение, и это уже много.

— Значит, это была не экзема?

— По всем вероятиям, не экзема. Самоубийца встал:

— Вы привели меня в жуткое настроение, доктор, и я должен уже идти. То есть именно сегодня вечером я не хочу больше думать об этих вещах.

Больше они не беседовали; не было веселой болтовни, доктор не предложил грога.

— Спокойной ночи! — сказал Самоубийца.

Он вернулся на большую веранду. Поразительно, до чего жутким и тяжелым стал воздух! С «Вышки» тянуло холодом, туман был словно в нерешительности; впрочем, он скоро в путь отправится, потому что поднялся ветер. Около флигеля, где жила прислуга, Самоубийца заметил свет: какой-то человек ходил там с зажженным фонарем. В тумане виднелось маленькое, круглое световое пятно, фонарь не мог почти ничего освещать, только самого себя. Все это имело неестественный вид.

Он пошел туда и узнал почтальона.

— Вы ищете что-нибудь? Почтальон:

— Не говорите об этом!

— Что вы потеряли?

— Я потерял пять крон. Я вышел на минутку, и, должно быть, обронил эту бумажку. А теперь поднялся ветер и, чего доброго, унесет ее. Целых пять крон!

— Не ходите без шапки в эту страшную погоду и не ищите такой дряни. Вот вам пять крон.

— Неужели это мне?

— Вам. Вы привозили мне много писем и открыток, а завтра я уезжаю уже домой.

Он обрадовал бедняка и в приподнятом настроении ушел от него. На него всегда очень влияли холод и внешняя жуть, но сегодня вечером он не намеревался поддаться им. На «Вышке» уже свистел ветер, стало холодно, но ясно, — туман разорванными клочьями исчезал в лесу. Не должно стать жутко, он этого не хочет! Упрямо застегнул он пальто и стоит, заложив руки в карманы брюк, и смотрит на уплывающий туман, это занятно и интересно, плоскогорье начисто выметается, постройки санатории снова стали видны. Что же все это значит? Будет буря? Может быть, буря.

В доме все заперто; только в 107 еще свет, и тут вдруг Бертельсен глупо раскрывает окно и кричит ему вниз, чтобы он пришел наверх:

— Пожалуйста, выпейте с нами стаканчик! Самоубийца не отвечает. Очень мило, что этот полупьяный человек стоит там и будит своим криком других! Что если она разбужена и больше не уснет?

По пути он останавливается у двери своей жены, долго стоит там и прислушивается. Нет, слава богу, все тихо; о, она была смертельна утомлена.

— Спокойной ночи! — шепчет он и поднимается вверх по лестнице в свою комнату. Он тоже устал.

Таков был конец этого знаменательного дня. И все могло бы быть хорошо, но дорогу пересекла смерть.

Отъезд адвоката был очень некстати; при нем, конечно, все было бы в порядке.

Бертельсен кутил. Сейчас же после обеда он принялся за вино, пригласил к себе фрекен Эллингсен и хотел разыгрывать grand seigneur'а в отношении к ней, хотел быть тем же, чем и прежде был, даже больше, чем прежде, пить за ее здоровье, ухаживать за нею.

И она, с своей стороны, тоже не могла, конечно, отстать, а должна была держаться свободно и с достоинством при этой неприятной встрече. Фру Бертельсен, бывшая фру Рубен, не смотрела на это трагически; для этого она была слишком умна, слишком дельная голова сидела у нее на плечах, когда она этого желала. Отношения с Бертельсеном были у нее не особенно налажены, это была, пожалуй, не самая большая удача в ее жизни; но она не пала духом, была та же, что всегда, и свое-то состояние было у нее в порядке.

О, это состояние! Один бог знает, не было ли уже покушений на него.

Кроме фрекен Эллингсен и Бертельсена с супругою еще четвертая особа принимала участие в банкете, вдова уездного судьи, или что-то в этом роде, секретарь известного предприятия со скатертью. Ее пригласили для того, чтобы занять четвертый стул и пополнить число, и она сама отлично понимала это. Сначала она хотела заставить ценить себя и принялась расхваливать хороший вид фру Бертельсен, но это было ни к чему, и хозяйка отвечала только: «Правда». Фру Бертельсен сама знала, каков ее внешний вид: он был ни то, ни се: она снова ела понемногу и осторожно, так что очень пополнеть не могла, но этого было достаточно, чтобы поддерживать здоровье. Красок и миловидности, конечно, уже не было, но у фру Бертельсен оставались во всяком случае ее чудные глаза, которых нельзя было сравнить ни с чьими глазами.

— Да, — сказала вдова, — прямо удивительно, какой у вас хороший вид, фру Бертельсен. Я помню, как вы выглядели в первое время, в прошлом, значит, году…

Но опять фру Бертельсен сказала:

— Правда.

После этого вдова стала держаться очень скромно и молчаливо в этом богатом обществе и только не сводила глаз с губ фру Бертельсен.

Фрекен Эллингсен не оказывала, наоборот, особого внимания фру Бертельсен; ей, вероятно, незачем это было. У фрекен было на уме свое и, когда она выпила немного вина, она без всякого повода стала говорить о своей книге, об этом сборнике фельетонов, который должен был выйти в свет к рождеству. Она, наконец, получила отпуск, чтобы закончить его.

Бертельсен уже достаточно часто слышал о сборнике, но дамы из вежливости спросили, как будет заглавие сборника.

— «Крик среди ночи», — ответила фрекен Эллингсен.

— Подумайте!

Она еще не выбрала издательства, но знала какого объема будет книга, и содержание было целиком уже у нее в голове.

— Как это вы можете написать книгу, как это вы можете сделать! — сказали дамы.

— Это все говорят, — ответила фрекен. — Но к этому нужно призвание. Оно само собой снисходит на меня, мне не стоит почти никаких усилий обработать материал. Хотите для примера послушать, что я пережила теперь в поезде?

— Да, — сказали дамы, — и — за ваше здоровье — фрекен Эллингсен! — сказал Бертельсен.

— Да, против меня на скамейке сидел какой-то мужчина, я узнала бы его в громадной толпе, такое он произвел на меня впечатление. Он делал все левой рукою.

— Ну! — с удивлением спросили дамы.

— Левой рукой! — твердо установила фрекен.

— А разве это такой редкий случай?

— Этот мужчина, — сказала фрекен, — наверно, сделал что-то такое, что можно делать только правою рукою.

Дамы ровно ничего не понимали. Фрекен, многозначительно:

— Он симулировал левшу.

— Симулировал левшу? — спросила фру Бертельсен. — Вот как! Почему же вы знаете это? Каким образом… я ничего не понимаю.

Фрекен Эллингсен растерялась; она терпеть не могла вопросов, ее нельзя было брать за бока. И когда фру Бертельсен спросила:

— Ну, что же еще?

Фрекен покачала головою и ответила:

— Больше ничего… пока.

Бертельсен вступил в разговор. Быть может, добряк Бертельсен работал частным образом в свою пользу и старался смягчить свою супругу в том или ином вопросе — бог знает.

Он сказал:

— Я не понимаю, почему мы так подробно обо всем расспрашиваем. У фрекен Эллингсен самое тонкое, какое я когда-либо встречал, чутье, она знает, о чем говорит. Ваше здоровье, прекрасная дама!

— Я думаю, это какая-то нелепость, — сказала фру Бертельсен. — Простите, что я так выражаюсь.

Фрекен Эллингсен потупилась, но эта, всегда столь спокойная особа, слегка дрожала; она подняла свои косо поставленные глаза с полу на колени фру Бертельсен; в глазах ее сверкал огонек.

— У меня имеется основание так говорить: телеграф! — сказала она. — Я, может быть, кое-что и знаю о человеке в поезде. Но больше ничего сказать не смею, я дала присягу.

— Вот, слышишь! — сказал Бертельсен своей жене. Он встал, зевнул и сказал:

— Здесь столько дыма, что мы друг друга не видим. Если дамы ничего не имеют против, я раскрою окно.

И правда: дым был очень густ, у вдовы уездного судьи глаза болели, ни большая висячая лампа над столом, ни стеариновая свеча в углу, у двери, не могли гореть как следует.

В эту-то минуту Бертельсен раскрыл окно, увидел Самоубийцу внизу на дворе и позвал его наверх.

В комнате раздался многократный крик и фру Бертельсен кричала:

— Закрой окно! Разве ты не видишь, что лампа гаснет?

С некоторым трудом закрыл он окно, слегка поругивая сильный ветер. Теперь в комнате горела только стеариновая свеча. Вдова попыталась было снова зажечь лампу, но обожгла себе пальцы о горячее стекло и оставила эту попытку. Они все решили, что достаточно им света, и продолжали беседовать в полутьме. Бертельсен бранил некоторое время Самоубийцу, не ответившего даже на приглашение, жаловался на ветер, вырвавший у него из рук раму окна, и ворчал на жалкую стеариновую свечу, горевшую так тускло, что он не мог найти своего стакана. Много огорчений, большие неудачи — и… некоторое время спустя он уснул.