Юрий Тынянов - Смерть Вазир-Мухтара

В креслах он толкнул в бок экс-приятеля, что сидел рядом, и шепнул:

– Баба какая! Ай-ай. И как пишет хорошо!

Экс-приятель скосил глаз:

– Пишет? Кто? Телешова?

– А что ты думал? Девка преумная, она такие епистолы писала… Она Истомину забьет.

– Кого-с? – спросил экс-приятель.

– Кавос-то, Кавос, – ответил Фаддей, – да и Дидло постарался.

На них зашикали, и Фаддей, помолодев, обернувшись, вгляделся в ложу, в Хозрева (ранее избегал). И почувствовал вдруг легкое, слегка грустное умиление: ведь это принц крови, ведь принца крови прощали, музыка, и Катя, и вообще Россия прощали – вот этого самого принца. Некоторое довольство охватило его: вот согрешил принц, а его простили.

И он подумал, что в «Пчеле» следует описать эту пантомиму именно как национальное прощение древнего принца.

Наступил антракт. Хозрев-Мирза вышел в залу покурить кальян, попить шербет, поесть мороженого с графом Сухтеленом.

Тут Петя Каратыгин нечто надумал. Петя Каратыгин был как вальс, который может принимать разнообразные формы.

Он занимался теперь и живописью.

Актер, театральный писатель и живописец.

Вот, когда антракт кончился, Петя, стоя в местах за креслами, начал постреливать в Хозрева-Мирзу взглядами. Постреливал и рисовал. Когда кончился второй антракт, Хозрев-Мирза был зарисован с некоторой точностью.

Сам же Хозрев этого и не знал. Он сидел как на иголках и съел для охлаждения в антрактах на большую сумму мороженого.

Дома Петя не пошел в спальную к жене. Рябая маленькая Дюрова хворала, и… близок был, верно, ее час.

Он сразу же засел за рамочку. У него была чудесная рамочка, а картинка в рамочке – дрянь. Вот он вынул картинку из рамочки.

С утра он и засел, и перерисовал карандашный портретик акварелью на кость, довольно порядочно. Вделал в рамочку, принес на репетицию.

Тут его встретил приятель его, Григорьев 2-й, Петр Иваныч, выжига и пьяница, но добрый малый.

– Что у тебя? – спросил он.

– Да ничего, портретик, – ответил Петя небрежно.

– А ну-ка покажи, – сказал Григорьев 2-й.

Взглянув на портретик, он долго смотрел на Петю, так что Пете даже стало неприятно.

– Ты мужик добрый, – сказал Григорьев 2-й, – а глуп, – и Петя удивился.

Тогда Григорьев 2-й сказал:

– Глуп. Потому что, если поднести, он за эту штуку червонцев десять прислать может. Они ж ни на волос художества не понимают.

– Нет, – сказал Петя, отчасти обидевшись, – не стоит, чего там.

– Ну, если ты сам не хочешь, – сказал Григорьев 2-й, – так я, так и быть, пособлю. Я подам Сухтелену в театре, а он его и покажет принцу.

Он взял у Пети из рук портретик, так что тот даже испугался несколько, как бы не присвоил Григорьев 2-й портрета. Но Григорьев хоть и был выжига, но добрый малый. Он так и устроил. Подошел к Сухтелену, когда тот пил шербет, и вручил портретик. Тут же Сухтелен отдал принцу, и все персияне стали изумляться. Григорьев 2-й сразу же побежал за кулисы.

– Ну, – сказал он, – сделано дело. Только, чур, уговор дороже денег: как пришлет тебе принц червонцы, половина тебе за работу, половина мне за хлопоты.

Петя пожалел, что сам не отдал. Заметив это, Григорьев 2-й его приободрил:

– Тут ведь, голова, работа ни при чем. Коли б работа у тебя осталась, так что бы ты с нею стал делать? На стенку бы разве повесил. Да и работа, знаешь, не говоря худого слова…

Петя из гордости, чтоб не ронять себя, не возразил. Два дня прошли, и Григорьев 2-й пришел к Пете:

– Ну что, брат, ничего еще не прислали?

– Нет, – ответил неохотно Петя. Григорьев 2-й озаботился:

– Работа, главное, не годится. Сухтелен слово скажет и все напортит…

Регулярно, как служащий, стал приходить после этого Григорьев 2-й каждые два дня.

– Ну что? Все еще нет?

– Ннет…

– Да ты получил, наверное, брат, ты все шутки шутишь. Не поверил бы с твоей стороны.

– Честное слово, – говорил Петя.

– Работа плохая, – убивался Григорьев, – так и не пришлют ничего.

И Петя обижался.

Но работа была вовсе не такая плохая.

Дело в том, что принц Хозрев-Мирза заболел.

Заболел он не опасно, болезнь его считалась даже смешной между молодежью.

Не все женщины были светские. Были еще девицы Безюкины, девица Фауцен и другие.

Его на следующий день после «Кавказского пленника» посетил вице-канцлер Нессельрод, сидел очень долго, и к концу визита принц почувствовал жжение.

Пятьдесят пиявок в продолжение трех дней, меркурий, шпанская мушка и другие лекарства не принесли ему облегчения.

Тогда стал его лечить лейб-медик Арендт, опытный в этом деле врач, – ив неделю исчезло все, как рукой сняло.

Как только это совершилось, – принц послал подарок в дирекцию театра на Петино имя.

Григорьев об этом пронюхал и тотчас побежал к Пете.

Он имел вид не столько радостный, сколько смущенный, и щипал волоски на большой бородавке, которая была у него на подбородке.

– Пришел подарок-то, – сказал он Пете.

– Ну?

– Вот тебе и ну. Табакерка.

– Золотая? – спросил Петя живо.

– Ну и что ж, что золотая? – ответил злобно Григорьев 2-й. – А делиться-то как? Кому дно, кому крышка? Продать ее нужно.

Тут Петя приосанился.

– Нет, – сказал он, – не хотелось бы. Я сберегу ее на память.

– А уговор? – окрысился Григорьев 2-й.

– Мы пойдем к золотых дел мастеру, – благородно, но твердо сказал Петя, – он оценит ее, и я тебе половину выплачу.

Тотчас и пошли в театр, получили табакерку и отправились в Большую Морскую.

– Сюда? – спросил небрежно Петя и указал на знакомую ювелирную лавку.

– Ан нет, не сюда, – ответил с торжеством Григорьев 2-й, – этот мастер тебе, брат, десять рублей скажет за табакерку. Ты с ним, брат, знаком.

Петя несколько огорчился.

– Куда хочешь в таком случае веди. Слагаю с себя всякую ответственность.

Немец-мастер взвесил табакерку.

– Двести тридцать рублей ассигнациями, – сказал он равнодушно.

– Эх какой, – сказал Григорьев 2-й, – мы ж не продавать ее, понимаешь ли ты, несем, мы ее сами купить хотим. Давай уж настоящую цену.

– Двести тридцать, – сказал равнодушно немец.

– Ин все триста стоит, – сказал Григорьев 2-й, – видно, что ты, брат, нечестный мастер.

Во второй лавке русский мастер дал двести.

– Подкупил ты их, что ли, – говорил озабоченно Григорьев 2-й.

В третьей лавке еврей-мастер дал сто восемьдесят.

– Ты, брат, Христа за тридцать сребреников продал, я тебя знаю, ты мошенник, – сказал ему Григорьев 2-й.

Четвертый и пятый дали по сто шестьдесят и сто семьдесят.

– Подкупил, – говорил Григорьев 2-й, – не ожидал, брат, подкупил. И когда успел?

Петя остановился.

– Вот что, – сказал он с достоинством, – я этот портрет делал более из любви к художеству и чувства патриотического. Зайдем в эту лавку, и полно тебе алтынничать. Что он скажет, тому и быть. Не желаешь – воля твоя. Я б и сам, собственно, мог поднести портрет.

Григорьев махнул рукой.

– Мог, да не поднес.

Мастер-немец посмотрел работу, взвесил аккуратно и дал сто шестьдесят.

– Разбой, – сказал Григорьев 2-й и побледнел, – ей-богу, разбой. Хлопотал, бегал, и нате, получай на здоровье восемь гривен ассигнациями. Профарфорил я! Ты хоть сам, Петр Андреевич, надбавь. Чего там! Ведь если бы не я, ведь дрянь же портретик.

Петя побагровел.

– Извольте получить на будущей неделе свои восемьдесят рублей и прекратить немедля профанировать.

Разве знает Хозрев, что российский успех не пойдет ему впрок, что он слишком вскружит ему голову и что через пять лет, во время борьбы за престол, ему выколют глаза и он проживет жизнь свою слепым?

И знают ли почетные караулы, расставленные у Тифлиса для отдания последних почестей телу Грибоедова, медленно движущемуся к Тифлису, знают ли они, кого они встречают?

Ночью были посланы люди к дому российского посольства, которое зияло дырами.

В руках у них были фонари и заступы.

Начальствовал ими Хосров-хан, шахский евнух.

Русское правительство требовало выдачи тела Вазир-Мухтара.

Хосров-хан велел копать ров. Вскоре обнаружились черные, полусгнившие тела и части тел. Их выбрасывали на поверхность рва, и они лежали рядом, похожие друг на друга, как будто под одним нумером изготовила их одна фабрика. Только у одних не хватало рук, у других ног, а были и вовсе безымянные, не имевшие названия предметы.

Хосров-хан знал, как приступить к этому делу. Он не полагался на себя: он слишком мало видел Вазир-Мухтара, чтобы узнать его. Поэтому он прихватил с собою несколько знакомых армян-купцов, которые утверждали, что узнают Вазир-Мухтара. Они часто видели его в Тифлисе.

Когда они говорили так, то воображали человека среднего роста, желтоватое лицо, синевыбритое, вытянутые вперед губы музыканта, глаза в очках.

Но когда Хосров-хан и купцы наклонились над не имевшими названия предметами, когда фонарь осветил их цвет и состояние, они отшатнулись и поняли: ничего не узнать.