Ксения Букша - Inside out (Наизнанку)

Маккавити и Лефевр бросили трубки, столкнулись в дверях, присели рядом на порожек и долго хохотали, как одержимые, слабея от смеха.

- Вот это комбинация!..

Маккавити было так смешно, что он даже перестал следить за Франческой и Штейнманом. А между тем они все удалялись, скользя по апельсинным, душистым водам в океан все дальше к горизонту, и разговор у них там пошел очень интересный. Это был разговор "в черной дыре", единственный разговор, которого не слышал никто, кроме них.

20

- Мы с тобой прямо как Кеннет Дарт, - сказал Штейнман. - Сколько ему лет?

- Наверное, лет сто, - пожала плечами Франческа. - Он поселился на яхте еще до войны. Так и живет в море, акула информационная.

- Романтично. Роза ветров, волны вверх-вниз.

- Наши начальники нас не видят, - напомнила Франческа. - А ты, кажется, хотел мне что-то важное сказать.

- Да, - сказал Штейнман. - Я хотел сказать, что я люблю тебя. И хотел узнать, кого именно. Кто ты?

- Я никто, - учтиво сказала Франческа. - Это достаточно трудно объяснить.

- Ты хочешь сказать, что тебя нет?

- Я есть. Но во мне нет ничего личного. Что в меня положишь, то и будет.

- А меня вот нет, - сообщил Штейнман. - Мне меня втюхали, и я себя потребил. В детстве я иногда представлял себе, что все вокруг делается исключительно для меня: все сговорились играть какие-то роли, у кого-то роль больше, у кого-то - меньше. Я всегда понимал, что это абсурд, но в то же время постоянно находил этому доказательства вокруг себя. Особенно подозрительны были ситуации с подарками, когда я чего-то хотел втайне, и именно это мне дарили... Что толку быть собой, если себя-то я и потреблял все это время? Как мне стать?

Это было несколько слишком романтично и тоже подозрительно отдавало чем-то общепринятым - то есть, в понимании Франчески, враньем. Но она понимала и другое: кто плохо знает язык, объясняется как может.

- Теперь нам остается только одно, - добавил Штейнман. - Наплевать на начальство и найти русского вместе.

Франческа хотела сказать, что на самом деле нет никакого русского, и что начальство уже сдало его системе, - дело нескольких часов, как говорится, - но вместо этого заметила:

- Смотри, небо на горизонте стало почему-то совсем красное. И океан стоит, не волнуясь, как апельсиновый сок в чашке на столе. Не пора ли нам возвращаться.

21

В том месте, где они наконец выбрались на берег, не было ни души: они заехали далеко. Так далеко, что ни один дом, ни один дым не омрачал сини неба, глади вод ни одна рыбачья лодка не мутила, и сосны сплошной стеной, как пальмы, росли вдоль берега до самого дальнего, дикого мыса. Они находились на дне чаши, образуемой берегами. Вода в этом заливчике прогрелась и просветилась до дна, а само-то дно было шелковое, по нему и ступать было страшно, - зыбкое, глядишь, ввернет тебя в нежный песок, а под ним глубины темные, где спруты живут.

Штейнман, расплескивая блестящую воду, вытащил лодку на берег. Куда брести по этой жаре - в какую сторону - они, впрочем, не знали. Немного посидели на песке. От морского блеска приходилось прикрывать глаза руками. Торфяной дым стелился по песку. Солнце растеклось на все небо.

- Я предлагаю, - сказал Штейнман, - выйти на шоссе и найти ориентировочный столбик. Я точно помню, что мы свернули к морю около столбика "179".

- Отлично, - одобрила Франческа. - Шоссе все время стелется вдоль берега, там можно будет у кого-нибудь спросить.

Они вошли в лес, теплый и нестрашный. В зоне - они знали - было абсолютно невозможно заблудиться. Солнце обливало сосны ровными рыжими лучами. На ровной песчаной земле повсюду были разбросаны шишки, там пахло теплыми соснами, в бесчувствии замерли пустые поляны. Кое-где, по оврагам, иван-чай и крапива в малинниках поникли острыми верхами. Франческа обратила внимание на то, что ветер прекратился. Не колыхались даже редкие былинки на пригорках. Со стороны океана еле слышно громыхнуло.

- Скоро буря, мы вовремя вернулись, - сказала она.

- Отлично, - восхитился Штейнман. - Обожаю бурю.

- А пережидал ли ты ее в темной пустой бане, без громоотвода и без икон, когда молния подкрадывается к окнам, когда поля от ночного жара малиновые, а грохот слышится прямо над головой? - спросила Франческа, не удержавшись.

Штейнман искоса поглядел на Франческу.

- Сколько тебе лет? - спросил он.

- Ну, на сколько я выгляжу?

- Лет на двадцать, - сказал Штейнман честно. - Но двадцать тебе не может быть. Черт тебя знает, не хочешь - не говори...

Между тем шоссе все не показывалось и не показывалось, и это было странно; как вдруг они неожиданно вышли на дорогу. Правда, дорога была не асфальтовая, а бетонная, уложенная большими плитами, из которых торчали гнутые железные уши.

- Я вижу в той стороне, - присмотрелся Штейнман, - пустое пространство. Наверняка в этом месте дорога впадает в шоссе.

Они пошли к шоссе. Плиты, видно, укладывали где гладким лицом, где шершавой спинкой; их следы горели в жаркой сосновой тени и уходили все дальше. Они слышали море позади, но шоссе, к которому они шли, было пустынно - или это не шоссе?

- Это не шоссе, - сказал Штейнман, когда все уже было ясно. - Черт, мы пошли не в ту сторону.

Лес перед ними расступился; в огромном карьере, белый и пустой, стоял на горячем песке заброшенный завод. В темных окнах не было стекол; ржавые обрывки колючей проволоки, словно плющ, вились по бетонному забору. Вокруг уже начали прорастать маленькие елочки.

- Наверное, над воротами, - пошутил Штейнман, - было раньше написано: "Arbeit macht frei".

- Ну что, пошли назад? - предложила Франческа. - С того-то конца бетонка точно в шоссе упирается. Чего мне и хочется всеми силами.

- Погоди, давай посмотрим, что там внутри. Полазаем. Вдруг там скелет прикованный или груды золота.

- Очень хорошо, - возразила Франческа, - но я туда не хочу. Босиком можно ножку наколоть на какой-нибудь ржавый гвоздь.

- Ну, иди обратно! - сказал Штейнман, покосившись на нее, и прошел в ворота.

Франческа вздохнула и последовала за ним.

По заброшенным заводам ходит солнце год за годом, комары там, в жирной зелени ручья, по развалинам открытым ходит смерть неслышно чья. А разваренное солнце, как яичница, слепое, разлитое в поднебесье. Дыма полосы на лесе. Тишина звенит, качаясь, разрастаясь - жар трескучий по кирпичным льется сводам, темно море, зыбка твердь, над горой восходит туча, по заброшенным заводам ходит, бродит чья-то смерть...

Франческа обогнула бетонный корпус, стараясь ступать в тень, и увидела Штейнмана. Он стоял перед проломом в стене, приложив палец к губам.

- Там, на втором этаже, кто-то есть, - шепнул он. - Я в окно увидал. Сидит неподвижно. Один. Тсс... пойдем заглянем.

Внутри все было завалено кирпичом, штукатуркой, сломанными станками, но лестница на второй этаж сохранилась. Они вдвоем, стараясь не шуметь, прокрались вверх и вышли на второй этаж. Там, в квадратной полутемной комнате, откуда солнца не было видно, в старом продавленном кресле сидел человек. Штейнману и Франческе было хорошо его видно; он же заметить их не мог.

У человека была небольшая аккуратная борода, совсем седая, волосы тоже. Черты лица - на одно выражение, словно бы так всю жизнь он и жил, то ли сосредоточенно к чему-то приглядываясь, то ли оценивая, то ли любуясь. Сидел, расслабившись, неподвижно, приоткрыв глаза, и по временам подносил ко рту сигарету. Что-то себе думал. На коленях у него лежали бумаги, в углу стояло что-то большое и бесформенное под грязным покрывалом.

- Заходите, - сказал он, не поворачиваясь.

22

Штейнман и Франческа зашли, озираясь и чудясь. Как можно здесь жить? подумал Штейнман. И все-таки это был дом. Голые стены, завешенные тканями, разбитый пол весь в щербинах, постель, сделанная из кучи старых журналов, кресло и чайный столик, печка-буржуйка - и все-таки здесь было уютно, пахло пылью и будто бы чем-то мясным. Похоже, старик сам готовил себе еду, а может быть, и охотился тоже сам. В комнате было хоть и беспорядочно, но чисто.

- Вы долго меня искали? - сказал старик.

- А кто вы? - спросила Франческа, холодея.

- Я тот русский, который изобрел водяное топливо, - сказал старик невозмутимо. - Вас, наверное, послали туда не знаю куда искать то не знаю что, и вы, конечно же, на меня наткнулись. А может быть, кто-то из вас, - и старик лукаво прищурился на Франческу, - даже знал, что меня на самом деле нет, и что все это провокация и дезинформация.

- Погодите-ка, - осенило Штейнмана. - Франческа!.. Ты...

- Мда, - сказала Франческа обычным бесстрастным тоном. - Именно так. Тем хуже для меня, как ты сам понимаешь.

- Тем не менее вы меня нашли, точнее, это я вас нашел, - сказал старик.

Леви Штейнман уселся на пол посреди комнаты и перестал думать, а старик, чтоб его подбодрить, вытащил из-под кучи журналов бутылку водки, наполнил небольшую рюмочку, подал Штейнману и начал свой рассказ.

23

Когда-то до войны я жил в России, и народ, населявший эту территорию, был славен тем, что абсолютно не умел думать о смерти. Все жили как попало. Пилот давал сыну порулить вертолетом, отчего вертолет втыкался в землю. Рабочий выходил на работу пьяным и портил собственным телом стальной прокат. Шофер маршрутного такси не держался за баранку, а бабки, как куры, сигали через дорогу. И не потому так происходило, что они не хотели жить: очень даже хотели, если спросить. И не потому, что не боялись смерти: очень даже боялись, опять же, если задуматься. И задуматься они могли: хитры были многие, умны. Однако не задумывались. Это было какое-то дикое пронзительное легкомыслие.