Владимир Соллогуб - Большой свет

За ним раздался голос.

— Здравствуйте, графиня!..

Генерал, обвешанный орденами, со шляпой, закинутой под мышку, подошел к красавице, закручивая усы.

Леонин обмер: это был начальник его, который, говоря военным слогом, распекал его на всяком ученье. Он уже хотел было отступить, но генерал дружески потрепал его по руке, скромно спросив:

— Я не мешаю?

— О, напротив!

— Никак нет, ваше превосходительство!

— Знаю, прекрасная дама: вы хотели бы видеть здесь не меня, седого старика, — продолжал генерал, приосанившись молодцом.

Графиня вспыхнула.

— Не бойтесь… Скромность — достоинство стариков… Ваш наряд нынче удивителен, как всегда. Моды и сердца признают вас своей повелительницей. Кроме одного человека, здесь, кажется, все одного мнения.

— Право?

— Все, кроме одного.

— Кроме кого же?

— Разумеется, кроме вашего мужа, — отвечал, рассмеявшись, генерал.

— У меня до вас просьба, генерал, — сказала графиня.

— Прикажите только. Вы знаете, что я покорный раб ваших повелений.

— Приезжайте ко мне завтра. Если вас не пугает быть со мной наедине, то я жду вас перед обедом.

— Ради стараться!

Генерал с видом весьма довольным закрутил усы и скрылся в толпе.

— Вам надо перейти в гвардию, — сказала графиня.

— Да, мне обещано… Только, говорят, очень трудно.

— Я попрошу его завтра об этом. Хотите мне поверить ваши дела?

— Как, вы хотите быть столько добры?..

Леонин взглянул на графиню с упоением.

«Как хороша! — подумал он сперва, а потом прибавил: — А я буду в гвардии».

В эту минуту кто-то взял его за руку.

— Здравствуйте, душа моя!..

— Сафьев…

Графиня поспешно отвернулась. Сафьев стоял перед ней с своей вечной улыбкой, с пальцем, задетым за жилет. Кадриль кончилась. Сафьев взял корнета за руку, и оба вышли в боковую гостиную, где они уединенно расположились на штофной кушетке.

— Мне кажется, душа моя, — сказал Сафьев, — что ты действительно глуп. Как можно бегать за светской женщиной, да еще избалованной и прекрасной! Чего ты хочешь? чего ты ищешь?.. Да знаешь ли ты, что такое светская женщина? — существо равнодушное, полуплатье и получепчик. Она живет только поддельным светом, украшается поддельными цветами, говорит поддельным языком и любит поддельною любовью. Поверь мне, братец, все это вздор! Влюбиться в Петербурге, в обществе бесстрастном — непростительно…

— Что ж делать! — отвечал Леонин. — Я чувствую себя под влиянием какой-то сверхъестественной силы. Я вижу, что графиня не то, что я воображал прежде, и не менее того она мне еще больше нравится, чем когда-нибудь. Судьба моя — любить графиню… Не смейся надо мною. Мне и сладостно и горько, но я чувствую, что я не могу ее не любить.

— Но взгляни вокруг себя. Как, неужели не приходило тебе на ум, что любовь в гостиной имеет что-то карикатурное? Вообрази себе пышную комнату с ковром, с обоями и картинами; на штофных креслах сидит дама — хорошенькая, правда, немного подрумяненная, с узкими рукавами, в перьях, в брильянтах… против нее, на других штофных креслах, сидит франт, сорвавшись с последней модной картинки, в высоком галстухе, в желтых перчатках, с лорнетом, с головой завитой, как пудель… и вот они говорят о бенефисе, говорят о свадьбах, о новостях, а потом слегка коснутся до непонятных чувств сердца — и это любовь? и это не опротивело тебе, душа моя? и ты храбро принял на себя плаксивую роль вздыхателя? И чего ты надеешься?.. Думаешь ли ты постоянством дойти до того, что любовь твоя проникнет сквозь блонды и бархат в сердце той, которую ты любишь? Вздор опять. Здешние женщины взволнованы все какой-то беспокойной заботливостью. Подойди к любой, скажи ей несколько слов и наблюдай за ней — она отвечает тебе и улыбается тебе, а глаза ее разбегаются по пестрой толпе и ищут новых взоров, новых впечатлений. Все они похожи друг на друга. Улыбка тебе, и то мгновенно, а желание или болезнь нравиться не для тебя, бедного франта, с твоею любовью, с твоим постоянством, а для всех — слышишь ли? для всех желтых перчаток, для всех аксельбантов, для всех эполет…

Тут Сафьев заметил, что Леонин не слушал его более.

Бал горел ослепительным светом, пары кружились в шумной мазурке. Наступала пора, когда все лица оживляются, когда взоры становятся нежнее, разговоры выразительнее. Лядов заливался чудными звуками на своей скрипке. В воздухе было что-то теплое и бальзамическое.

Казалось, жизнь развертывалась во всей красоте.

— Любили ли вы когда? — говорил на ухо графине высокий адъютант, играя кончиком своего аксельбанта. — Любили ли вы когда? — повторил он, поглаживая усы… — Любили ли…

Молодая женщина прижала веер к губам, рассеянно бросила взгляд на свой наряд и отвечала вполголоса:

— Не знаю.

Адъютант провел рукой по воротнику.

— Как, — сказал он, — это не ответ!

— Вот что, — прервала графиня, — вы несносны с вашими вопросами. Я с вами никогда танцевать не буду. Какое вам дело, любила я или нет? Скажите мне лучше что-нибудь новенькое. Где вы были сегодня? кого видели?

— Я дежурный нынче. Кроме просителей, не видел никого.

— А нынешний год нет английских гор?

— Нет. А вы любите английские горы?

— Без памяти. Отчего их нет нынешний год?

— Не знаю. А жаль!

— Очень жаль… Как… жарко!

— Очень жарко.

— Кто начнет мазурку?

— Саша Г.

— Нам делать фигуру.

Графиня выбрала Леонина, который, стоя в уголку, пожирал ее глазами.

Бал все более оживлялся. Северные красавицы порхали по паркету; гвардейские мундиры и черные фраки скользили подле них, нашептывали им бальные речи; несколько генералов толпились у дверей, держась за рукоятку сабли и приложив лорнеты к правому глазу.

Опершись у колонны, высокий молодой человек, разряженный со всей изысканностью английского денди, смотрел довольно презрительно на окружающую толпу; сардоническая улыбка сжимала его уста. Он в мазурке не участвовал.

— Сомнение или надежда? — сказал вдруг флигель-адъютант, подводя ему двух дам.

— Сомнение, — отвечал он небрежно.

Выбранная дама улыбнулась.

— Вы, кажется, сантиментальничаете с вашим адъютантом, — сказал насмешливо князь Чудин, едва шагая по паркету. — Берегитесь: он человек ужасный.

— Он надоел мне, — отвечала графиня, — он такой скучный.

— А скажите, пожалуйста: кто этот робкий юноша, в первый раз показавшийся нынче в свет под вашим крылом?

— Прекрасный молодой человек, семейный наш приятель. Он чрезвычайно мил и умен. M-r Leonine.

— Право?.. радуюсь вашей находке.

«Хитрость моя удалась, — думала графиня: — ему досадно… ему очень досадно!»

Леонин стоял у ее стула.

— Графиня, — сказал он, — вы со мною танцевать больше не будете?

— Попурри хотите?.. — сказала она.

«Я счастлив, неимоверно счастлив! — думал, отходя, Леонин. — Я ей понравился».

Мазурка превратилась уж в вальс. Локоны развились по плечам. Многие разъехались. Двери ужинной залы распахнулись.

Лядов опять заиграл… Начался попурри.

В зале было тогда свежо. Немного пар кружилось в упоительном вальсе. Леонин несся, как будто не касаясь земли. Графиня легко упиралась на его руку, и оба, трепещущие от удовольствия, оживленные своею молодостью, неслись весело на паркете. И Леонину было так хорошо, так сладостно, что голова его терялась, и ему чудилось, что он перенесся в другой мир, где упоительные звуки подымали душу его выше облаков.

Промчалось два года. Петербург все весел и танцует по-прежнему. Несколько новых морщин появилось на лицах наших друзей и знакомых. Красавицы наши немного подурнели, франты наши поистощили немного своей любезности. Несколько особ, к которым мы привыкли по месту их в первом ряду кресел во французском театре, несколько женщин, с которыми мы недавно еще шутили и любезничали на бале, вдруг выбыли из семьи большого света и улеглись на душных могилах в Невской Лавре, оставив по себе лишь несколько условных восклицаний сожаления в устах мгновенно опечаленных друзей. Петербург все весел и танцует по-прежнему. Новые лица, новые женщины заняли опустевшие места в театре и на бале; новые толки, новые сплетни занимают петербургское общество, которое, как парадная свадьба, переносясь каждый вечер из дома в дом, по-старому выказывает свои чепцы и фраки, по-старому оживляется при звуках скрипки или засыпает над бесцветностью светской болтовни.

Случалось ли вам когда-нибудь прислониться к стенке и всматриваться во все эти странные лица, которые, как будто в угоду вам, вертятся перед вами с такими милыми улыбками, с такими чистыми перчатками? Случалось ли вам стараться разгадать все пружины, которые заставляют их двигаться? О! если б вникнуть в судьбу каждого: сколько непонятных тайн вдруг бы обнаружилось! Сколько развернулось бы разительных драм! Что если б, подобно тому, как мы видели в «Хромом колдуне»[28], театр наш вдруг обернулся к вам задом и, вместо пышных декораций, вдруг увидели бы мы одни веревки да грубый холст? Я думаю, что смешно и страшно видеть большой свет наизнанку! Сколько происков, сколько неведомых подарков! сколько родных и племянников! сколько нищеты щегольской! сколько веселой зависти…