Григорий Канович - Шелест срубленных деревьев

Иногда он отрывался от шитья и подходил к окну, за которым шебуршил стареющими листьями дряхлеющий клен и с пугающим скрипом и тарахтеньем катили по мостовой к мельнице груженные мешками с зерном крестьянские подводы. Шлейме смятенным взглядом провожал их до поворота и, как ни тщился, никак не мог себе представить, что на таком вот возу с высокими грядками невесть куда тащатся по местечку беременная мама, отец, братья и сестра, а его среди них нет: он бродит, неприкаянный, вместе со своим учителем Шаей Рабинером по глухим, облаянным собаками литовским хуторам, хлебает из чужих мисок кислые щи, ночует на сеновалах...

Затянувшееся молчание отчуждало их друг от друга, каждый прятал в него, как в глиняную копилку, что-то свое - невысказанное, сокровенное, но чем больше это гнетущее молчание длилось, тем тягостней становилось на душе, и первым пару медяков из копилки решился вытрясти Шая.

- Спасибо тебе, Шлейме, - сказал он. - Мне было с тобой хорошо... Как с родным сыном...

- Вам, реб Шая, спасибо... - поперхнулся благодарностью ученик.

- Передай отцу и матери, что я на этой неделе к ним забегу... За мной должок числится...

- Можно, реб Шая, я буду к вам приходить до последнего дня?

- Приходи. Обязательно приходи. В любое время. Когда будешь и за тысячи верст отсюда. Как Лея... Ты что думаешь, приходить можно только с соседней улицы?

- Нет...

- Я к своему учителю... в Белосток... до сих пор даже к мертвому прихожу... И он ко мне до сих пор приходит... Из памяти никого выселить нельзя... У памяти нет пограничных столбов.

К приходу Рабинера Рыжая Роха вымыла полы, натерла до блеска засиженные мухами окна, сменила занавески, достала из комода большую в аляповатых цветах скатерть, накрыла ею стол, уставила его яствами домашнего приготовления, принарядилась, подстригла Довиду усы и бороду, строго-настрого наказала своей ораве не путаться под ногами, в награду милостиво разрешив ей до самых сумерек играть во дворе в прятки.

Шаю она встретила на пороге, чинно провела в комнату, где за празднично накрытым столом уже восседал ухоженный, нетерпеливый Довид.

- Милости просим, милости просим, - приговаривала Рыжая Роха, водворяя Рабинера на почетное место рядом с мужем.

- Мой должок, Довид, - сказал Шая, ставя на стол четвертинку.

- Ну что вы, что вы, реб Шая! - вскинул как спросонья голову сапожник Довид. - Это мы перед вами в долгу.

Разговор, как покинутое на обочине кострище, долго не разгорался, едва тлел - золы в нем было больше, чем огня, и сметливая хозяйка решила плеснуть на головешки керосину.

- Простите, реб Шая, - начала она, - неужели холостяков тоже выселяют?

- А что, холостой еврей - не еврей?

- Холостяк, по мне, полуеврей... неполный еврей, - поправилась сапожничиха.

- Всех выселяют, всех.

- И тоже в глубь ну этой самой... империи?

- Так точно...

- Ну что вы сидите, как на панихиде? Пробуйте мои огурчики и грибочки пробуйте! Лея их собирала... в Скаруляй... А ты что зеваешь? - напустилась сапожничиха на мужа. - Наливай!

Сапожник Довид разлил горькую. Рабинер подцепил вилкой огурчик.

- А эта "глубь" далеко?

- Далеко, - ответил учитель моего отца.

- Дальше Поневежа?

- Дальше... В Сибири... или у китайской границы...

- А что евреям делать в Сибири? - удивилась Рыжая Роха и повернулась к Довиду. - Сам ешь, а за гостем совсем не ухаживаешь... Что евреям делать в Сибири?

- А что евреям вообще делать на земле?

- Ну, реб Шая, тут уж вы перегнули палку, - откусывая огурчик, возразил Довид. - Ведь Господь Бог нас не зря создал.

- Зря! - горячо возразил Рабинер. - Да простится мне такое кощунство, но лучше бы Он нас вообще не создавал. Разве это жизнь, когда все время выселяют, вышибают, выталкивают?

- С Всевышним, реб Шая, можно спорить. Ему можно жаловаться, но ругать Его грешно. Возьмите, пожалуйста, лисичку! У нас этих грибов в погребе ешь не хочу, в дорогу все с собой не заберешь...

Шлейме не вмешивался в беседу. Он сидел за столом, почти не прикасаясь к еде, и ждал, когда Рабинер приступит к главному, к тому, ради чего он, собственно, пришел. Но Шая продолжал спокойно отвечать на вопросы, хрустел огурчиками, смаковал засоленные Рыжей Рохой грибочки, цедил по капельке, по глоточку водку, как будто никакой угрозы выселения не было, как будто заглянул он сюда не для того, чтобы проститься, а чтобы полакомиться и за рюмочкой покалякать.

Только когда в избу, как ночные бабочки на огонь, со двора впорхнули братья и сестры Шлейме, Шая, отложив вилку и повертев в руке пустую бутылку, сказал:

- Если Шлеймке не будет лениться, он весь мир удивит.

- Вряд ли... У кого он там в Сибири или у китайской границы учиться будет? Ума-разума набираться?

- А вы его не забирайте... Оставьте... Если угодно, одолжите на время. Вернетесь - заберете.

- Что?! - опешила сапожничиха. - Где это слыхано, чтобы еврейских детей кому-нибудь одалживали?

- В тот день, когда вернетесь, я тут же его приведу... верну, как четвертинку, - попытался превратить все в шутку Шая.

- А ты, Шлеймке, что молчишь? - пробурчал чуть захмелевший Довид. - В тринадцать лет мужчина все сам решает и за все сам отвечает.

Шлеймке себя мужчиной не чувствовал. Он сомневался, удастся ли ему удивить родителей и мир своим умением, но удивлять их предательством не пожелал. А что, если мама разродится в телеге? А что, если в дороге захворают Хава или Мотл, Мойше-Янкл или Айзик?

- Поезжайте, реб Шая, с нами, - тихо промолвил он. - На возу у балагулы Ицика уместится все местечко.

Рабинер ничего не ответил, встал и печально откланялся.

Когда телега Ицика, груженная домочадцами и родственниками, проезжала мимо дома Рабинера, Рыжая Роха попросила возницу остановиться.

- Беги к Шае, - приказала она сыну, - и верни ему деньги, которые ты не заработал...

- Ты их честно заработал! - отрезал учитель, выслушав запыхавшегося ученика. - Нигде так не нужны деньги, как в дороге, вдали от дома. Жаль, что не оставили тебя, но я их понимаю. Мне, конечно, было легче, чем тебе... Никто тогда... в Белостоке... меня не удерживал. Ни мама, ни папа... Мама с распоротым животом лежала у парадного подъезда нашего дома, а папа - на ступеньках лестницы: он мертвой рукой сжимал оправу очков с выбитыми стеклами, а братья - Арон семи лет и Гидеон девяти - купались в крови, как на мелководье в Висле... Я верю: мы еще встретимся. Все войны когда-нибудь кон

чаются.

Через три года в России произошел переворот; все Кановичи да еще с прибавлением - мальчиком Зеликом - вернулись из Витебска в Литву, объявившую в феврале восемнадцатого независимость, и стали ее подданными.

Только Рабинера они не застали... Смерть отняла у него все - и дом, и скрипку, и подданство.

Все, кроме царского жезла, который он все-таки успел передать своему наследнику - тринадцатилетнему Шлейме, примостившемуся на задке Ициковой телеги, как на позолоченном троне.

Двое на краю света

- Послушай, - сказала Хена, когда Шлейме на минуточку оторвался от шитья и поднял голову, отяжелевшую от ежедневной и непрерывной слежки за проворной и, казалось, бесконечной ниткой. - А почему бы нам куда-нибудь не поехать?

Он окатил ее голубым и тихим удивлением, всегда щедро струившимся из глаз, но, по обыкновению, ничего не ответил, ибо никому ни на какие вопросы, не имеющие прямого отношения к работе, никогда не отвечал. Этого еще не хватало, чтобы он развел с женой тары-бары о какой-то там поездке, когда вот-вот откроется дверь и на пороге вырастет тучная фигура хозяина кондитерской Рафаила Сесицкого, оказавшего молодому портному Шлейме Кановичу великую честь - доверив ему сшить на Рош Хашана двубортный костюм из отборной английской шерсти. От первого солидного заказа, как и от первой брачной ночи, учил его когда-то несравненный Шая Рабинер, зависит все - либо позор, либо слава. Неужели ей, Хене, которая вышла замуж не за каменщика и не за столяра, это еще надо объяснять?.. Неужто она забыла, чем он занимался до прошлого лета, когда они наконец отделились от родителей и сняли на заработанные деньги свой собственный угол - две крохотные комнатки и кухоньку на первом этаже у Капера; кого он день-деньской, не разгибая спины, обшивал? Да он никакой работой не гнушался, никем не брезговал, перед каждым благодарно распахивал двери, рад был и староверу-дровосеку из Скаруляя с разодранной в кабаньей чаще овчиной; и краснодеревщику с мебельной фабрики с протертыми до дыр портками, которым место на свалке, а не на портновском столе; и печнику Мейеру с засаленным лапсердаком в руках и вечным вопросом на высохших, как древний пергамент, устах:

- А жизнь, Шлеймке, ты перелицевать можешь? Мне как раз такой перелицовщик нужен, чтобы он ее, треклятую, как лапсердак, наизнанку вывернул.

Шутник был покойник, шутник. Он, Шлейме Канович, охотно выворачивал наизнанку все что угодно, но жизнь перелицовывать, увы, не умел - ни свою, ни чужую.