Сергей Солоух - Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

благоразумно идти наперекор, — там постирать, вы сами

знаете, наверное, проблема целая.

— Ну, ну, — довольно лаконично поощрила тетка

отменную находчивость племянника, и, щурясь, жмурясь,

промурлыкала вдобавок:

— Твое, надеюсь, тоже простирнула?

— Конечно.

Какая радость, не плевок в лицо, не обморок, смешок

веселый, да и только. И тем не менее, не поделился, вновь при

себе оставил, проглотил. Взбежал по лестнице, поцеловал,

увлек на ковриком облагороженную старую тахту:

— Сумасшедший… ты чем… ты чем… на улице… там…

занимался?

А ничем, монетки колесиком зубчатым легонько по

железке будки стукал и улыбался, как последний идиот.

Но, впрочем, дурак дураком, и все же, даже в

невероятное уверовав, черт знает что вообразив, он не утратил

ощущения физической несовместимости своей семьи,

холодных ребер нерушимой решетки кристаллической и этой

девочки, Валеры, частички яркой и счастливой, как шарик

детский в самом центре пособия наглядного — строение

молекулы. Какой лапши он тетке навертел, фуфла какого ей

подкинул, не сплоховал, ну, а за веру, за тот холодный и сухой

осенний вечер, когда внезапно показалось — пронесет, все

обойдется, два чуждых мира могут сосуществовать, не

контактируя друг с другом, да кто ж его посмеет осудить?

Никто.

Ругнуть имеет право, может быть, лишь Кобзев,

капитан-гвардеец, хозяин той, ничем не примечательной,

нелепой охрой крашеной двери, в замок которой всего лишь

десять дней спустя, вставляя по обыкновению ключ, наш

Алексей едва не угодил предметом колющим, железкой, куда?

да прямо тетке в глаз, в зрачок, холодный и змеиный, на миг

лишь самообладанье потерявшей Надежды Александровны.

Определенно, Кобзев, злыдень, (второй, не пара, на

время лишь, в стране далекой, плодами, шмотками обильной

нервы успокоить) муж Лешиной сестры двоюродной Марины,

на нечто схожее и рассчитывал, такую ситуацию как раз в

воображении, должно быть, и рисовал, когда лечил похмелье

предотъездного мальчишника, на нестандартной высоте, на

уровне багровой переносицы своей, врезая в дверь блестящее

изделие п/я 1642.

Но, нет, увы, подвел его товарищ:

— Ах, Леша, это ты, как напугал меня, — пролепетала

тетка, успев каким-то чудом только увернуться, от

столкновенья неприятнейшего уберечь в миг округлившееся

буркало.

Какая встреча, вот так да, какой представился

прекрасный случай с прекрасной непосредственностью

выпалить:

— А ты что тут делаешь, крыса старая, пока хозяев нету

дома?

Меж тем, не вовремя явившийся студент молчал.

Лишь желвачок перекатился раз, другой под кожей розовой и

детской. Но улизнуть тихонько не успевшей тетке досадная

наредкость смена освещения мешала видеть мелкие детали.

— А… а я вот за Маринкиным дипломом заскочила, — с

испугом справилась, однако, очень быстро Надежда

Александровна и показала сумочку, как видно, содержавшую

разводами червончиков, узорами полсотенных билетов в

солидную бумагу превращенный документ, — Решила вот

девчонка немного подработать в гарнизонной школе.

— Угу, — он опустил глаза, посторонился и выпустил ее

на волю.

— Ну, побежала, обед кончается, — уже совсем

уверенным, веселым голосом врать продолжала тетка.

Взъерошила племянничку затылок влажной дланью, пролет

ступенек серых отсчитала, и в абсолютной безопасности уже

сочла уместным на прощанье пожурить:

— Да, мать вчера звонила, Алексей, ты что же ей

совсем не пишешь? А?

Не пишешь, не звонишь. Забыл? А мама, мамочка, она

помнит о тебе, с сестренкой связь регулярную поддерживает и

не на шутку встревожилась, узнав, какие трудности в общагах

нынешних со стиркой.

Впрочем, после непрошенного визита тетки и Леша

это понял:

— Валера, мы на днях переезжаем.

— А что такое, мне здесь нравится.

— И мне, но, в общем, у тети Нади и Марины внезапно

изменились планы.

— Да, и куда?

— Еще не знаю.

Наивный, он полагал, недели две еще в запасе есть,

дней десять, может быть, пока закончится рекогносцировка,

резервы развернутся, подтянутся тылы.

Четыре дня ему Создатель отпустил, даже три,

воскресным ранним утром Алешу заставили открыть глаза в

молочной синеве рассвета щелчки, два металлических

предмета соприкасались деликатно, шептались, звякали с

приязнью очевидной, и тем не менее, поладить не могли.

Обрубок жирной стрелки будильника "Наири" угрюмо

упирался в фигурную семерку. Источник звука был в

прихожей.

Ах, Кобзев, капитан, знакомый с телеграфным кодом

Морзе, мужчина, выбравший для никудышной, дешовой охрой

крашенной двери изделие повышенной секретности п/я 1642.

Эксцентрик, механизм, с характером собаки преданной, до

самого упора повернутый рукою Алеши изнутри, любезно

щелкал, но не поддавался родному папе, ключу снаружи

вставленному тихо.

— Ну, что там, Надя? — вопрос негромкий прозвучал с

той стороны, и у босого юноши, стоявшего по эту, за вдохом

выдох не последовал.

— Ты знаешь, кажется опять перепутала ключи. Брала

дубликат от Сашкиного кабинета позавчера, ну, и в который

раз, похоже, его себе оставила, а Саше, конечно, сунула от

этой чертовой квартиры.

— Что теперь? — нет, нет, шипенье это гнусное ни с чем

не спутаешь, за хлипкой древесностружечной панелью в

каком-то полуметре от него стоит и взглядом испепеляет тетку

животное с глазами бледно-голубыми.

— Не кипятись, Галина, сейчас позвоним Саше снизу,

тут автомат буквально за углом, он через двадцать минут

привезет свой.

Ну, и за этим вслед смешок, тот самый, что Леша

Ермаков, пацан, мальчишка, так искренно, так долго за

признак доброты душевной принимал:

— Ты не волнуйся, Галя, уж я-то знаю, раньше

двенадцати в их возрасте никто не просыпается.

— Кто это? — раздался шопот за спиной, горячий воздух

ушную раковину белую, мгновенной гормональной

катастрофой обескровленную, согрел внезапно.

Точас же рука любимого (правая) уста любимой

запечатала, а левая без промедления для ласки нежной

созданный животик перехватила поперек, и в комнату

беззвучно повлекла.

— Лера, — произнесли сухие губы, так чудно целовать

умевшие, — через две минуты нас не должно быть здесь.

— Да кто же это там?

— Мать.

Три ночи подряд они спали у Леры на кафедре в

жарком и неудобном, стеганом спальном мешке, который

извлекался под перезвоны связки карабинчиков из чрева

абалакова, заслуженного ветерана, еще недавно так

смешившего милашку-лаборантку соседством с парой ржавых,

видавших виды триконей в шкафу под полками с

программами, отчетами, горой разнообразных бланков и

кипой чистой, стандартными листами нарезанной оберточной

бумаги.

На занятия Алеша не ходил, из столовой он

направлялся прямо в библиотеку, там пялился минут

пятнадцать, двадцать на сортирные изыски работы художника

Басырова и утомленный акварельной рябью цветов, зеленого и

желтого, в конце концов безвольно припадал щекой, ложился

на издательством "Наука" размноженное произведение

искусства и засыпал.

В среду сон бедняги был особенно сладок, именно в

этот день из путешествия, почти что трехнедельного, к

отрогам невысоких, но живописных алтайских гор вернуться

должен был приятель Ермакова, одногруппник бывший, а

ныне студент училища художественного Сережа Востряков,

хозяин пятикомнатных апартаментов, особняка в купеческом

исконном стиле, хоромов деревянных двухэтажных на

каменном метровом столетней давности подклетье.

Профессор Вострякова, орнитолог, мать рериха таежного, от

сибирских грачей и воробьев уехала на юг малороссийский,

остаток жизни посвятить крикливым чайкам, забрав с собою

сына старшего, биолога, дочь младшую, школьницу, а

среднему оставив семейную обитель, за резными ставнями

которой, под крышей с петушками и надеялся от жизненных

невзгод укрыться ноябрьским морозным вечером и наш

Алеша.

Итак, он спал и видел, как скорый поезд везет Серегу

верного товарища, спешит, гремит железом, посредством тока

электрического просторы ужимая и сокращая расстояния. И

вот в этот момент чудесный, его, спящего и беззащитного,

чья-то цепкая рука вдруг ухватила за мочку уха, а, ухватив за