Лев Толстой - Севастополь в августе 1855 года (Севастопольские рассказы - 2)

Козельцов выпил водки и подсел к играющим.

- Понтирните-ка, Михаил Семеныч! - сказал ему банкомет. - Денег пропасть, я чай, привезли.

- Откуда у меня деньгам быть? Напротив, последние в городе спустил.

- Как же! вздули, уж верно, кого-нибудь в Симферополе.

- Право, мало,- сказал Козельцов, но, видимо по желая, чтоб ему верили, расстегнулся и взял в руки старые карты.

- Попытаться нешто, чем черт не шутит! и комар, бывает, что, знаете, какие штуки делает. Выпить только надо для храбрости.

И в непродолжительном времени, выпив еще три рюмки водки и несколько стаканов портера, он был уже совершенно в духе всего общества, то есть в тумане и забвении действительности, и проигрывал последние три рубля.

На маленьком вспотевшем офицере было написано сто пятьдесят рублей.

- Нет, не везет,- сказал он, небрежно приготавливая новую карту.

- Потрудитесь прислать,- сказал ему банкомет, на минуту останавливаясь метать и взглядывая на него.

- Позвольте завтра прислать,- отвечал потный офицер, вставая и усиленно перебирая рукой в пустом кармане.

- Гм! - промычал банкомет и, злостно бросая направо, налево, дометал талию. - Однако этак нельзя,- сказал он, положив карты,- я бастую. Этак нельзя, Захар Иваныч,- прибавил он,- мы играли на чистые, а не на мелок.

- Что ж, разве вы во мне сомневаетесь? Странно, право!

- С кого прикажете получить? - пробормотал майор, сильно опьяневший к этому времени и выигравший что-то рублей восемь. - Я прислал уже больше двадцати рублей, а выиграл - ничего не получаю.

- Откуда же и я заплачу,- сказал банкомет,- когда на столе денег нет?

- Я знать не хочу! - закричал майор, поднимаясь. - Я играю с вами, с честными людьми, а не с ними. Потный офицер вдруг разгорячился:

- Я говорю, что заплачу завтра; как же вы смеете мне говорить дерзости?

- Я говорю, что хочу! Так честные люди не делают, вот что! - кричал майор.

- Полноте, Федор Федорыч! - заговорили все, удерживая майора.- Оставьте!

Но майор, казалось, только и ждал того, чтобы его просили успокоиться, для того чтобы рассвирепеть окончательно. Он вдруг вскочил и, шатаясь, направился к потному офицеру.

- Я дерзости говорю? Кто постарше вас, двадцать лет своему царю служит,дерзости? Ах ты, мальчишка! - вдруг запищал он, все более и более воодушевляясь звуками своего голоса. - Подлец!

Но опустим скорее завесу над этой глубокогрустной сценой. Завтра, нынче же, может быть, каждый из этих людей весело и гордо пойдет навстречу смерти и умрет твердо и спокойно; но одна отрада жизни в тех ужасающих самое холодное воображение условиях отсутствия всего человеческого и безнадежности выхода из них, одна отрада есть забвение, уничтожение сознания. На дне души каждого лежит та благородная искра, которая сделает из него героя; но искра эта устает гореть ярко,- придет роковая минута, она вспыхнет пламенем и осветит великие дела.

18

На другой день бомбардирование продолжалось с тою же силою. Часов в одиннадцать утра Володя Козельцов сидел в кружке батарейных офицеров и, уже успев немного привыкнуть к ним, всматривался в новые лица, наблюдал, расспрашивал и рассказывал. Скромная, несколько притязательная на ученость беседа артиллерийских офицеров внушала ему уважение и правилась. Стыдливая же, невинная и красивая наружность Володи располагала к нему офицеров. Старший офицер в батарее, капитан, невысокий рыжеватый мужчина с хохолком и гладенькими височками, воспитанный по старым преданиям артиллерии, дамский кавалер и будто бы ученый, расспрашивал Володю о знаниях его в артиллерии, новых изобретениях, ласково подтрунивал над его молодостью и хорошеньким личиком и вообще обращался с ним, как отец с сыном, что очень приятно было Володе. Подпоручик Дяденко, молодой офицер, говоривший хохлацким выговором, в оборванной шинели и с взъерошенными волосами, хотя и говорил весьма громко и беспрестанно ловил случаи о чем-нибудь желчно поспорить и имел резкие движения, все-таки нравился Володе 1000 , который под этой грубой внешностью не мог не видеть в нем очень хорошего и чрезвычайно доброго человека. Дяденко предлагал беспрестанно Володе свои услуги и доказывал ему, что все орудия в Севастополе поставлены не по правилам. Только поручик Черновицкий, с высоко поднятыми бровями, хотя и был учтивее всех и одет в сюртук, довольно чистый, хотя и не новый, но тщательно заплатанный, и выказывал золотую цепочку на атласном жилете, не нравился Володе. Он все расспрашивал его, что делает государь и военный министр, и рассказывал ему с ненатуральным восторгом подвиги храбрости, свершенные в Севастополе, жалел о том, как мало встречаешь патриотизма и какие делаются неблагоразумные распоряжения и т. д., вообще выказывал много знания, ума и благородных чувств; но почему-то все это казалось Володе заученным и неестественным. Главное, он замечал, что прочие офицеры почти не говорили с Черновицким. Юнкер Вланг, которого он разбудил вчера, тоже был тут. Он ничего не говорил, но, скромно сидя в уголку, смеялся, когда было что-нибудь смешное, вспоминал, когда забывали что-нибудь, подавал водку и делал папироски для всех офицеров. Скромные ли, учтивые манеры Володи, который обращался с ним так же, как с офицером, и не помыкал им, как мальчишкой, или приятная наружность пленили Влангу, как называли его солдаты, склоняя почему-то в женском роде его фамилию, только он не спускал своих добрых больших глупых глаз с лица нового офицера, предугадывал и предупреждал все его желания и все время находился в каком-то любовном экстазе, который, разумеется, заметили и подняли на смех офицеры.

Перед обедом сменился штабс-капитан с бастиона и присоединился к их обществу. Штабс-капитан Краут был белокурый красивый бойкий офицер с большими рыжими усами и бакенбардами; он говорил по-русски отлично, но слишком правильно и красиво для русского. В службе и в жизни он был так же, как в языке: он служил прекрасно, был отличный товарищ, самый верный человек по денежным отношениям; но просто как человек, именно оттого, что все это было слишком хорошо,- чего-то в нем недоставало. Как все русские немцы, по странной противоположности с идеальными немецкими немцами, он был практичен в высшей степени.

- Вот он, наш герой является! - сказал капитан в то время, как Краут, размахивая руками и побрякивая шпорами, весело входил в комнату. - Чего хотите, Фридрих Крестьяныч: чаю или водки?

- Я уж приказал себе чайку поставить,- отвечал он,- а водочки покамест хватить можно для услаждения души. Очень приятно познакомиться; прошу нас любить и жаловать,- сказал он Володе, который, встав, поклонился ему,штабс-капитан Краут. Мне на бастионе фейерверкер сказывал, что вы прибыли еще вчера.

- Очень вам благодарен за вашу постель: я ночевал на ней.

- Покойно ли вам только было? там одна ножка сломана; да все некому починить - в осадном-то положении,- ее подкладывать надо.

- Ну что, счастливо отдежурили? - спросил Дяденко.

- Да ничего, только Скворцову досталось, да лафет один вчера починили. Вдребезги разбили станину.

Он встал с места и начал ходить; видно было, что он весь находился под влиянием приятного чувства человека, только что вышедшего из опасности.

- Что, Дмитрий Гаврилыч,- сказал он, потрясая капитана за коленки,- как поживаете, батюшка? Что ваше представленье, молчит еще?

- Ничего еще нет.

- Да и не будет ничего,- заговорил Дяденко,- я вам доказывал это прежде.

- Отчего же не будет?

- Оттого, что не так написали реляцию.

- Ах вы, спорщик, спорщик,- сказал Краут, весело улыбаясь,- настоящий хохол неуступчивый. Ну, вот вам назло же, выйдет вам поручика.

- Нет, не выйдет.

- Вланг, принесите-ка мне мою трубочку да набейте,- обратился он к юнкеру, который тотчас же охотно побежал за трубкой.

Краут всех оживил, рассказывал про бомбардиро 1000 ванье, расспрашивал, что без него делалось, заговаривал со всеми.

19

- Ну, как? вы уж устроились у нас? - спросил Краут у Володи. - Извините, как ваше имя и отчество? У нас, вы знаете, уж такой обычай в артиллерии. Лошадку верховую приобрели?

- Нет,- сказал Володя,- я но знаю, как быть. Я капитану говорил: у меня лошади нет, да и денег тоже нет, покуда я не получу фуражных и подъемных. Я хочу просить покамест лошади у батарейного командира, да боюсь, как бы он не отказал мне.

- Аполлон Сергеич-то? - Он произвел губами звук, выражающий сильное сомнение, и посмотрел на капитана.- Вряд!

- Что ж, откажет - не беда,- сказал капитан,- тут-то лошади, по правде, и не нужно, а все попытать можно, я спрошу нынче.

- Как! вы его не знаете,- вмешался Дяденко,- другое что откажет, а им ни за что... хотите пари?..

- Ну, да ведь уж известно, вы всегда противоречите.

- Оттого противоречу, что я знаю, он на другое скуп, а лошадь даст, потому что ему нет расчета отказать.

- Как нет расчета, когда ему здесь по восемь рублей овес обходится! сказал Краут.- Расчет-то есть не держать лишней лошади!