Победа. Том 2 - Александр Борисович Чаковский

Черчилль не спеша вытащил из нагрудного кармана сигару и ответил улыбаясь:

— Когда я долго не курю, то чувствую себя как в безводной пустыне.

Разумеется, он не снизошел до того, чтобы впрямую попросить у некурящего Трумэна разрешения закурить. Отколупнул кончик сигары ногтем, сунул ее в левый угол рта, тщательно раскурил и выпустил в сторону Трумэна несколько клубов густого дыма.

— Итак, — недовольно сказал Трумэн, — я жду ответа.

— Я полагаю, — еще раз пыхнув на президента дымом, сказал Черчилль, — какие бы слова вы ни употребили, их смысл для Сталина должен звучать примерно так, как та надпись, которая появилась на стене пиршественного зала у вавилонского царя.

— А что там было написано? — не без раздражения спросил Трумэн.

— Я не имею в виду буквальный смысл слов. Они могут быть самыми обычными. Речь идет о грозном предостережении.

— И я должен его сделать Сталину?

— Разумеется. Иначе игра не будет иметь смысла.

— Я предпочитаю иной ход, — возразил Трумэн раздумчиво. — Надо сказать нечто такое, что лишило бы русских возможности в будущем упрекать нас в нарушении союзнического долга и… вместе с тем ничего не сказать по существу.

— Сталин попробует припереть вас к стенке дополнительными вопросами.

— Я отвечу, что мы сами еще не до конца информированы нашими учеными.

— Значит, весь смысл вашего намерения заключается в том, чтобы не дать Сталину оснований впоследствии упрекать вас? Хотите выглядеть в его глазах джентльменом? — с нескрываемой иронией спросил Черчилль.

— Я всегда старался оставаться джентльменом, — несколько напыщенно ответил Трумэн.

— Но Сталину, только не обижайтесь, пожалуйста, Гарри, — с улыбкой произнес Черчилль, — плевать на ваше джентльменство. Для него вы всего лишь продукт империализма. Могу вас утешить — я для него тоже продукт. Феодально-капиталистического, аристократически-олигархического симбиоза.

— Что за абракадабра?

— Тем не менее в его марксистской интерпретации мы выглядим именно так. Или примерно так. Следовательно, не заботьтесь о своем джентльменстве.

— Вам не предстоит опираться на русских в войне с Японией! — раздраженно воскликнул Трумэн. — Ваша война кончена, а может быть, и…

Трумэн умолк.

— Вы хотели сказать «а может быть, и карьера»? — сощурившись, спросил Черчилль.

— При чем тут это, — взмахнул рукой Трумэн и тоном извинения добавил: — В Лондоне ваша победа обеспечена.

— Хочу верить, что да, — надменно ответил Черчилль. — Но История — дама привередливая и к тому же неумолимая. Сегодня ее выбор пал на вас, и я хочу спросить, уверены ли вы, сэр, в своей победе над большевиками?

— Но мы же с ними не воюем? — несколько растерянно проговорил Трумэн.

— Сэр! — не без торжественности произнес Черчилль. — Я полагаю, вам известна моя биография. Левые до сих пор упрекают меня в том, что я хотел задушить большевизм в его колыбели. А я отвечаю, что горжусь этим. Однако меня постигла неудача. Меня предали внутри моей страны. Рабочие грозили всеобщей забастовкой. Кричали: «Руки прочь от Советской России!» Отказывались грузить на корабли солдат и боеприпасы, которые я направлял тогда в Россию. Либералы кусали меня в парламенте. Словом, в те годы я проиграл. Россия имела слишком большую притягательную силу для плебса. Я не очень религиозный человек, однако уверен, что сумел бы оправдаться перед богом в своей неудаче. Вы, мистер президент, я слышал, человек активно верующий. Как оправдаетесь вы?

— Но в чем?!

— В том, что, получив из рук провидения волшебный жезл или карающий меч — называйте бомбу как хотите, — вы не использовали его для священной цели.

— Вы хотите сказать…

— Да! Именно это! Победа над Японией — ничто по сравнению с этой грандиозной задачей. Вы сейчас заняты подсчетами — сколько потребуется американских и русских солдат, чтобы разгромить Японию, и в какой мере бомба повлияет на это соотношение. Но задавали ли вы себе другой вопрос: понадобится ли она вам когда-нибудь, чтобы покончить с Россией?

На мгновение Трумэн испытал страх. На него смотрело чуть прикрытое пеленой сигарного дыма лицо огромного бульдога с мощными челюстями и покрасневшими от ненависти белками глаз.

Да, как только атомная бомба стала реальностью, он сам, Трумэн, не раз думал о мировом господстве — в том числе, естественно, и над Россией. Но это была задача будущего, так сказать, «еще не оформленная» задача. Пройдет немного времени, и она приобретет конкретные очертания, станет целью президента Трумэна, его «доктриной». Об уничтожении Советского Союза Трумэн ни разу не скажет вслух, но зато произнесет тысячи слов об «отбрасывании коммунизма», о «защите от коммунизма интересов Америки», в какой бы части света эти «интересы» ни лежали, пусть хоть в тысячах морских миль от берегов Соединенных Штатов. Эта «доктрина» станет на долгие годы символом «холодной войны» и не умрет со смертью ее автора. Будут сменяться в Белом доме президенты. Одни из них, проявив здравый смысл и понимание, что «холодная война» может быть только «прелюдией» к войне горячей, отбросят в сторону «доктрину Трумэна» перед лицом народов, требующих разрядки и мира. Другие станут время от времени вытаскивать запылившуюся в бездействии «доктрину» из арсеналов Пентагона и возводить ее в ранг своей государственной политики. Но в июле 1945 года у Трумэна еще не было своей «доктрины». Была лишь жажда власти над миром, было сознание, что главным препятствием на пути к достижению этой власти окажется Советский Союз.

Пройдут год, другой, третий, и Трумэн вместе со своими генералами начнет подсчитывать, сколько атомных бомб потребуется, чтобы уничтожить это препятствие.

Черчилль, видимо, понял, что привел президента в смятение чувств. Поспешил успокоить:

— Я говорю, естественно, не о сегодняшнем дне и не о завтрашнем. Но если президент Соединенных Штатов не поставит перед собой в качестве главной стратегической задачи подготовку атомной войны против России, ему не оправдаться ни перед нашей цивилизацией, ни перед богом. Всевышнему может надоесть прощать тех, кому он без пользы вложил в руки меч.

Трумэн покривил тонкие губы — слишком фамильярное обращение с именем божиим шокировало его. Кроме того, его начинали раздражать велеречивые поучения Черчилля.

— У нас еще останется время, чтобы подумать о будущем, — сухо заметил Трумэн. — Сегодня меня больше беспокоит настоящее. По существу, мы еще не решили здесь, на Конференции, ни одного крупного вопроса. Не решили в нашу пользу, я хочу сказать.

Хотя замечание Трумэна полностью отвечало настроению Черчилля, тот подумал, что не