Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

– В конце концов мы с Гретой просто перестали играть вместе. «Ты до ужаса скучна», – сказала я ей, хотя, вообще-то, это было скорее из зависти.

Да, мать моя сильно выросла в моих глазах за последние пару лет.

Мы поднимаемся со своих мест в кухне и спускаемся на первый этаж, где я показываю ей работы моих учеников и рассказываю, с какой страстью дети относятся к живописи.

– Ну, вот видишь, Эстер. Как здорово, что ты наконец-то прислушалась ко мне. Я ведь говорила, что у тебя дом будет полон детей и красок. И вышло в точности так, как я видела во сне.

У меня возникает лишь одно желание – обнять ее.

Проявляется какой-то проблеск прежней Ольги. Легкий флирт на зеленом фоне Каттегата. У нее уже есть силы поставить пластинку Перлмана. Ицхак П. прогревает косточки ранним весенним теплом. Чайковский, Опус 35. Сестра моя лежит, обнаженная, в постели. Грудь у нее осталась только одна – левая.

– Будто ванну из армянского коньяка приняла, – говорит она, покачивая ногами в такт любимому скрипачу.

В последующие недели она уже начинает садиться и пытается шепотом спеть L’amour est un oiseau rebelle…

Но даже Карлу ясно, что она совсем не в форме.

– Ты поешь как слон, который только что ужастик посмотрел.

Ольге приходится начинать все сначала, сперва с Гретой, которая садится за педальный орган и достает сборник псалмов.

– Ну, Жемчужинка. Что будем петь?

– «Сердце, взмахни крылами радости», – шепчет Ольга.

Она пришла сюда в резиновых сапогах, просто накинув одеяло на голое тело.

Псалмы – это текучее золото. Ты поешь, и тебя поют. В утешение и к смутной радости.

– А теперь споем «Голубую анемону», – предлагает Ольга.

Тело Ольги-амазонки просыпается, исполненное новых сил, благодаря стихам Кая Мунка и музыке Хардера. Она делает глубокий вдох, грудь ее вздымается. Она набирает вес и чувствует желание репетировать. Одна Эолова шкала в день сменяется множеством. Затем в дело вступает Элла Блюменсот, хотя она давно уже вышла на пенсию. Ведь Ольга, несмотря ни на что, была лучшей ученицей за всю ее преподавательскую карьеру. Прослышав о выздоровлении дивы, длиннохвостые ласточки из Африки одна за другой возвращаются домой. И в конце мая их острые крылышки уже вибрируют на голосовых связках моей сестры. Дива с рю де ла Рокетт возрождается из пепла.

– Упадешь семь раз – поднимись восемь, – улыбается Грета.

* * *

На первом этаже мы с Вибеке, открыв окна, рисуем не на страх, а на совесть. Часы летят и летят, и мы летим вместе с ними. Время в доме на Палермской улице по-прежнему приходит и уходит, как ему заблагорассудится. Я натягиваю холст на подрамник, отрывистыми короткими движениями накладываю толстые слои краски с резкими переходами цветов и крепкими мазками. Взор мой затуманен, а рядом трудится пускающая слюну Вибеке с заляпанными красками волосами.

– У меня ухажер в мастерской появился, – рассказывает она. – Он каждый день после обеда моет мои кисти.

В конце мая я открываю выставку работ моих учеников в прежних Варинькиных комнатах. Вибеке продает на вернисаже три картины. Ольга, Йохан и Грета купили портреты Пребена Элькьера с компанией. У Вибеке даже берут интервью для «Амагер Бладет», впрочем, ее больше занимают линзы фотографа, а еще она постоянно сморкается в рукав журналиста.

Выставка продолжается ровно две недели. В последний день я собираю пустые бутылки, мою стаканы, но тут появляется посетитель. Женщина с резкими чертами лица и темными кудрями.

– Привет! Я прочитала о твоей школе живописи в местной газете. Вообще-то я из Гамбурга, а здесь гощу у друзей. Ну вот и решила полюбопытствовать, – говорит женщина, представившаяся как Рут Эберхардт.

Она, видно, недопоняла смысл мероприятия и, наверное, скоро испарится. Но все же я предлагаю ей стакан воды. Пусть сама походит, посмотрит, пока я вожусь в кухне.

– А кто автор вот этих работ? – раздается ее голос из старой Варинькиной комнаты, которую я оборудовала под свою мастерскую.

– Эти? Они вообще к нашей выставке отношения не имеют, – отвечаю я довольно едко и устраиваюсь в дверном проеме. В надежде, что она вскоре удалится. Рут обратила внимание на мои собственные работы. На портреты животных и другие картины, что я выставила у стены, собираясь очистить холсты и использовать их для новых сюжетов. И вот она вытаскивает их на свет божий. Я готова сквозь землю провалиться.

– Послушай, эти холсты я предполагаю замазать или перекрасить. Дурацкие они. Это наброски для других проектов.

И тем не менее Рут Эберхардт бродит взад и вперед вдоль стены и рассматривает картины.

Распиленная Варинька с куриными ножками, высовывающимися из другого конца ящика. Папа на своем острове с медаленосной Матильдой на плече. Лиловоглазая мать моя в форме стюардессы с нимбом вокруг головы, голубиными крылышками и маленькой дверцей в небо. Филиппа на цыпочках с летающими вокруг нее душами и математическими уравнениями, выполненными макетным ножом. Дед, на коньках пересекающий Петроград с его золотым дыханием на фоне морозно-голубого неба. Обнаженная Ольга с единственной грудью, окруженная стаей длиннохвостых ласточек. Новый портрет трех сестер: стройная длиннорукая, с зелеными глазами, в центре – толстушка с большими ногами и кораллово-красными щеками и тоненькая девочка на цыпочках, все они в лиловых платьях и изображены на фоне мятно-белого снега.

Я пожалела спокойных оттенков, и теперь вижу, что мои фовистские дикие животные глядят на меня в ответ по-ночному желтыми глазами. На самом деле, я и не думала, что у меня за душой столько картин. И все они сработаны на папином мольберте.

Ежик без ножек. Едва не утонувший ангорский кролик. Смерть лебедя со светящимися перьями на полу Варинькиной кухни, отплясывающие канкан лундеманновские овцы в черных чулках, разноцветные Йохановы рыбки в унитазе, ненаглядная Несси из Шотландии, высовывающая свою плезиозаврову голову на поверхность озера. И наш