Ветер сулит бурю - Уолтер Мэккин

— Черт вас всех знает, сколько можно бегать к дверям? Почему обязательно нужно звонить не в тот звонок? Да, кажется, он дома. На верхней площадке, вторая дверь. Вон он, этот окаянный звонок. И когда придете в следующий раз, будьте любезны звонить в него. Думаете, мне больше делать нечего, как быть на побегушках у этого барина? И чего это жена в нем нашла? Я бы его в два счета выставил, если бы не она. Можете так ему и передать. Пожалуйста! Плевать я хотел. Он знает, что я о нем думаю… Да почем я знаю, что он там делает? Ну, чего же, идите!

Он запер входную дверь, прошел через прихожую и скрылся в какой-то комнате, хлопнув за собой дверью. Мико еще раз отряхнулся и начал подниматься вверх по лестнице, по затянутым толстым ковром ступеням, на которые приятно было ступать.

Он постоял за закрытой дверью, стараясь привести себя в порядок. Под взглядом Томми ему и в лучших-то одеждах бывало не по себе, а так, всклокоченному, промокшему, как сейчас, и подавно. «Может, — думал он, — совсем не стоило приходить? Еще, пожалуй, самому потом будет неприятно». Но он был здесь; так или иначе, он все равно пришел бы. Сегодня, если бы понадобилось, он пошел бы за ней хоть на край света.

Он взялся за дверную ручку, повернул ее и вошел.

«А музыки не слышно», — подумал он; музыки действительно не было слышно, пока он, застыв на месте, смотрел, как они стоят перед горящим камином.

Прошло страшное мгновенье, прежде чем они заметили, что он здесь.

Потом он увидел, что взгляд брата обратился на него. Увидел, как в затуманенном взоре его появился проблеск — он узнал. Заметил, как соскользнула с ее груди его рука.

На нее он даже не смотрел. Он видел мягкие кушетки, и ковер на полу, и открытый граммофон, в котором забыли остановить пластинку, и она так и продолжала крутиться, тихонько постукивая «та-та-та», «та-та-та», и маленький столик с недопитыми бокалами, и стоящую тут же бутылку.

Он увидел испуг, отразившийся в глазах брата, увидел, как тот спрятал за спину опущенные руки, и понял, что вот сейчас он убьет своего брата. Он знал, что сейчас медленно подойдет к нему, и протянет сильные руки, и схватит его за горло, и сдавит, и будет давить до тех пор, пока тот не испустит последний вздох.

Он сам не заметил, как переступил порог и вошел в комнату. Он видел только лицо брата и ужас в его глазах, воскресивший в памяти ночь, когда они все сидели на дереве и сшибали ветками крыс. Подлый, раболепный страх, который заслонил все человеческие чувства. Он не слышал, как крикнула она. Так может кричать только человек, испугавшись во сне, и звать кого-то дурным голосом.

— Мико! — крикнула она.

Картина за картиной проносились в его мозгу. Мальчишки, дерущиеся у реки, валяющаяся в пыли макрель… «Индюшачье рыло!» — орали разинутые рты, клюшка проламывала череп, и сам он вытаскивал из моря утопленника. Картины, картины, картины… Столько картин, что он даже остановился как раз в тот момент, когда руки его уже почти дотянулись… И тогда он опустил их, и повернулся, и выбрался из комнаты, спотыкаясь, как ребенок впотьмах.

Они не слышали, как он уходил. Только почувствовали, как тихонько содрогается дом под тяжестью его шагов, когда он сбегал вниз по ступеням. Потом хлопнула дверь.

Мэйв взглянула на Томми. На него неприятно было смотреть. Он прижался к дальней стенке, и ужас медленно сходил с его лица. Она тряхнула головой, откинув назад свисающие на лицо волосы. Она знала, что лицо ее стало бледным, почувствовала, как отхлынула от него кровь. Угар рассеивался. С ним рассеялся и красивый мираж. Она взглянула на комнату глазами Мико. Она пыталась представить себе картину, которую должен был увидеть Мико.

— Почему ты мне не сказал? Почему ты не сказал мне про Мико? — проговорила она.

Он не отвечал. Тогда она подошла к нему и, вцепившись в лацкан, начала трясти.

— Отвечай мне, слышишь! — сказала она.

— Ты сама знала… Все это знали.

— Нет, — сказала она. — Я не знала. Не знала я! — И топнула ногой.

На ней была белая шелковая блузка с круглым воротничком и пышными рукавами и черная юбка в обтяжку. На ногах тончайшие чулки и открытые туфли на высоких каблуках. Она посмотрела теперь на все это в изумлении: «Чего это я вырядилась во все это? Что я вообще здесь делаю? Что подумал Мико, увидев меня в таком виде?»

Теперь уж не объяснишь. Это придется выстрадать. Не станешь же говорить, что все это надо было пережить, чтобы понять и опомниться. Музыка, рестораны, разговоры, возбуждающие штраусовские мелодии, какие-то стремления, стремления… И все для чего? Для того, чтобы понять, где оно — настоящее, когда он вошел, огромный, как сама жизнь, вошел и остановился на пороге и даже не стал смотреть на нее после первого отчаянного взгляда? Чтобы он стоял вот так перед ними, чтобы прочесть в его глазах все то страшное, что творилось сейчас в его душе, увидеть, как в них загорается жажда убийства? Она видела, как тяжело вздымалась его широкая грудь, как сжимались загорелые, огрубевшие от работы руки, пока не побелела на суставах кожа, видела, как медленно и неотвратимо надвигалось убийство, когда он шел по комнате. И надо же было, чтобы только тогда она поняла, что Мико любит ее! Только тогда! А этот! Она посмотрела на Томми. Он приводил себя в порядок. Трусливые глаза избегали ее взгляда. Он разглаживал помятый лацкан, поправлял галстук, его красивая голова была опущена.

— Знаешь, — сказал он хрипло себе под нос, — а ведь этот скот чуть меня не убил.

Она опустилась на ковер прямо там, где стояла, у камина, и заплакала. Беззвучно, закрыв глаза руками, и слезы потекли сквозь пальцы.