Уильям Гасс - Мальчишка Педерсенов

Большой Ханс закричал, и я вышел. В хлеву было темно, а на снегу горело солнце. Ханс что-то нес от яслей. Я крикнул, но Ханс не услышал. Когда я подбежал к крыльцу, он уже был в доме.

Он принес мальчишку Педерсенов. Ханс положил его на стол, как окорок, и стал наливать чайник. Он ничего не говорил. Наверно, решил, что крикнул раз – и хватит шуму. Мама снимала с мальчишки одежду, залубеневшую от мороза. Она дышала с присвистом. Чайник налился, и Ханс сказал:

Принеси снегу и зови отца.

Зачем?

Принеси снегу.

Я взял из-под раковины большое ведро и лопату возле печки. Я старался не торопиться, и никто ничего не говорил. У крыльца был сугроб, я нарыл оттуда. Когда принес, Большой Ханс сказал:

Тут угольная пыль, неси еще.

Уголь не вредный.

Неси еще.

Уголь греет.

Этого мало. Заткнись и отца зови.

Мама раскатывала на столе тесто, и Ханс кинул мальчишку Педерсенов туда, как начинку. Почти вся его одежда уже валялась на полу, напускала лужу. Ханс начал тереть ему лицо снегом. Мама перестала снимать с него вещи и просто стояла возле стола оттопырив руки, как будто они мокрые, и глядела сперва на Ханса, потом на мальчишку.

Зови отца.

Зачем?

Сказано тебе.

Отец же. Он это.

Я знаю. Зови.

Я нашел картонный ящик из-под сгущенки и нагреб в него снегу. Оказалось маловато, как я и думал. Нашел еще один, из-под консервированного супа. Выбросил из него тряпки и губки и тоже набил снегом – разобрал весь сугроб. Снег протает сквозь дно, но это не мое дело. Мальчишка уже лежал голый. Я был доволен, что у меня длиннее.

Похож на больного поросенка.

Заткнись и зови отца.

Он спит.

Да.

Не любит, когда будят.

Знаю. Хуже твоего, что ли, знаю? Зови.

Что от него проку?

Нам нужно его виски.

Оно ему самому нужно. В морде щель залить. Если осталось чем.

Чайник свистел.

А с этим что делать? спросила мать.

Погоди, Хед. Ну-ка, зови. Я устал разговаривать. Зови, слышишь?

С этим что делать? Все мокрое, сказала она.

Я пошел будить отца. Он не любил, когда его поднимали. Ему далеко и тяжело выбираться оттуда, где у него сон. А до мальчишки Педерсенов ему столько же дела, сколько мне. Мальчишка Педерсенов – это просто мальчика. Он мало значит. Не то что я. И папа разозлится сослепу, выбираясь оттуда, где у него сон. Я решил, что ненавижу Большого Ханса – хотя для меня это никакая не новость. Я ненавидел Большого Ханса, потому что знал, как заморгает на меня папа – как будто я снег под солнцем и хочу его ослепить. Глаза у него были старые и всегда-то плохо видели, а налившись виски, выпучатся на меня и загорятся красной злобой. Я решил, что и мальчишку Педерсенов ненавижу – за то, что умирает там без меня и даже посмотреть не могу на это, – умирает, чтобы Хансу было интересно, а я должен наверх идти по скрипучей лестнице и выстуженному коридору туда, где папа лежит, как куча навоза под снегом, храпит и свищет. Плевать ему на мальчишку Педерсенов. Ему мальчишка Педерсенов ни к чему. Ни к чему, чтобы его будили, сливали его выпивку мальчишке в зоб, а вдобавок заначку его раскрыли. Это его и трезвого разозлило бы. Я старался не спешить, хотя зяб и мальчишка Педерсенов лежал на кухне.

Отец был весь завален, как я и думал. Я толкнул его в плечо и позвал по имени. Имя, наверно, он услышал. Храпеть перестал, но не пошевелился, только отвалился вбок, когда я его толкнул. Одеяло сползло с его тощей шеи, и я увидел его голову, всю в белом пуху, как одуванчик, но лицо было повернуто к стене, бледная тень носа лежала на штукатурке, и я подумал: сейчас ты не очень-то похож на пьяного драчуна. Но что он спит, я не был уверен. Затейливый был, гад. Имя свое услышал. Я тряхнул его посильнее и подал голос: пап-пап-пап.

Я слишком низко наклонился. Знал же его. Он всегда спал у стенки, и к нему приходилось тянуться. Хитрый. Всегда брал врасплох. Я помнил это, но думал про мальчишку Педерсенов, голого, в тесте. Когда папа выбросил руку, я пригнулся, но он попал мне сбоку по шее, глаза затянуло слезами, и я отпрянул, чтобы прокашляться. Отец лежал на боку, глядел на меня и моргал, а кулак его отдыхал на подушке.

Пошел отсюда к черту.

Я ничего не сказал – в горле что-то мешало, – но следил за ним. К нему подойти – все равно что к злой кобыле сзади. Но что ударил меня – хорошо. Не попал бы – еще хуже разозлился бы.

Пошел отсюда к черту.

Меня Ханс послал. Велел тебя разбудить.

Блин коровий твоему Хансу. Пошел отсюда.

Он нашел возле яслей мальчишку Педерсенов.

Пошел к черту.

Папа натянул одеяло. Стал пробовать, какой у него вкус во рту.

Мальчишка замерз, как насос. Ханс трет его снегом. Принес его на кухню.

Педерсен?

Нет, па. Мальчишка Педерсенов. Мальчик.

Из яслей украсть нечего.

Не красть, па. Он там лежал, замерз. Ханс нашел его. Он там лежал, а Ханс его нашел.

Отец засмеялся.

Я в яслях ничего не прятал.

Ты не понял, па. Мальчишка Педерсенов. Мальчишка…

Хрен ли там не понять.

Папа поднял голову и выпучился и жевал зубами место, где раньше отращивал усы.

Хрен ли не понять. Не знаешь, что ли? Видеть его не хочу, Педерсена. Засцыха. Фермер херов. На что он мне. Чего он пришел-то? Катись к черту. И не возвращайся. Узнай, чего там на хрен. Дурак. И ты, и Ханс. Педерсен. Засцыха. Фермер херов. Не приходи больше. Катись. Мля. Пошел, пошел. Пошел.

Он кричал, сопел и сжимал кулак на подушке. Волосы у него на запястье были черные и длинные. Они загибались на рукав ночной рубашки.

Меня Ханс послал. Большой Ханс сказал…

Блин коровий твоему Хансу. Он еще хуже коровий блин, чем ты. Толстый вдобавок. А? Я его проучил и тебя проучу. Пошел. Или горшок бросить?

Он совсем было хотел встать, и я выскочил, хлопнув дверью. Он уже понял, что не сможет уснуть от злости. Тогда он начинал швыряться. Однажды погнался за Хансом и вывалил через перила горшок. Папа хворал животом в этот горшок. Ханс взял топор. Он даже вытираться не стал и успел порубать часть папиной двери, пока не остыл. Остыл бы, может, и раньше, но папа там заперся и хохотал так, что трясся весь дом. Когда папа вспоминал горшок, он становился ужасно веселым. Я чувствовал, что это воспоминание живет в них обоих, шевелится у них в груди, как смех или рычание,

– рвется на волю, как зверь. Пока я шел вниз, было слышно папину ругань.

Ханс положил на грудь и живот мальчишке парные полотенца. И растирал ему ноги и руки снегом. Талая вода и вода с полотенец стекала на стол, тесто под мальчишкой размокло и липло к спине и заду.

Он не хочет просыпаться?

Что там папа?

Когда я уходил, он проснулся.

Что сказал? Ты принес виски?

Сказал: блин коровий Хансу.

Не нахальничай. Ты спросил его про виски?

Да.

Ну?

Он сказал: блин коровий Хансу.

Не нахальничай. Что он собирается делать?

Спать, похоже.

Ты достань мне виски.

Сам пойди. Топор возьми. Папа топоров до смерти боится.

Слушай меня, Йорге. И не нахальничай. Мальчишка сильно замерз. Не волью в него виски – может умереть. Хочешь, чтоб он умер? Хочешь? Так поди к отцу и принеси виски.

Плевал он на мальчишку.

Йорге.

Плевал он. Совсем плевал. И мне неохота, чтобы голову разбили. Ему плевать, а мне неохота, чтоб в меня говном кидались. Ему на все плевать. Ему бы только виски было и чтобы щель в своей морде залить. Напиться как свинья – больше ничего не надо. А на остальное ему плевать. На все. И на мальчишку Педерсенов. Фермер херов. И на мальчишку его.

Я возьму виски, сказала мама.

Я бы Ханса туго завел. Я уж готов был отпрыгнуть, но когда мама вызвалась взять виски, он удивился не меньше меня и осел. Мать не подходила к отцу, когда он отсыпался. Давно уже. Много лет. Утром, когда она мыла лицо, она первым делом видела шрам на подбородке, куда угодила подкова его башмака, – и, может, видела, как он опять летит, выпуская на лету грязный носок. Ей это, наверно, не труднее было вспомнить, чем Хансу вспомнить, как он бросился за топором, весь заляпанный папиным кислым желтым поносом.

Нет, ты не ходи, сказал Большой Ханс.

Пойду, раз виски нужно.

Ханс покачал головой, но не стал ее останавливать – и я тоже. Если бы остановили, пришлось бы идти одному из нас. Ханс еще тер мальчишку снегом… тер… тер.

Принесу снегу, сказал я.

Я взял ведро и лопату и отправился на крыльцо. Не знаю, куда ходила мама. Я думал, она сходила наверх, и ожидал это услышать. Она удивила Ханса не меньше, чем меня, сказав, что сама сходит, а потом еще раз удивила – вернувшись чуть не сразу: потому что, когда я принес снег, бутылка с тремя белыми перьями на наклейке была уже тут как тут и Ханс сердито держал ее за горлышко. Он подозрительно и осторожно шарил в ящике, а бутылку держал, как змею, на вытянутой руке. Он был ужасно зол, потому что ожидал от матери чего-то решительного, даже героического… я понимаю его… понимаю: иногда мы думали одинаково; а маме ничего такого и в голову не приходило. С ней никак нельзя было отыграться. И это не то что тебя надувают на ярмарке. Там они всегда норовят, и ты этого ждешь. И Ханс отдал маме что-то от себя, – в нас обоих это было, когда мы думали, что она пойдет прямо к папе, – отдал что-то важное, какое-то хорошее чувство; но она не знала, что мы ей его отдали, и поэтому вернуть его было не просто.